Саймон Магинн - Овцы

Судя по сообщениям из больницы (очень неполным), состояние Адель было стабильным, она хорошо реагировала на лекарства. Четыре инъекции хлорпромазина в день были сведены к единственной дозе, побочное действие было минимально. Хотя лекарство, что доктор Каванах назвала экстрапирамидал, оказывало побочное действие: Адель чувствовала некоторую скованность в суставах, особенно в запястьях, что, естественно, мешало ее занятиям живописью. Доктор Каванах говорила об «обнадеживающих» результатах сеансов психотерапии, но не могла сказать, когда Адель полностью вылечится и вернется к обычной жизни.

Джеймс знал, что всего ему никто не расскажет. Доктор Каванах верила в важность сохранения связей между пациентом и семьей, но не считала, что должна рассказывать все. Она решила скрыть необычные обвинения, выдвинутые Адель против Сэма. Доктор считала, что это не облегчит Адель возвращение в семью (когда бы это ни случилось). Джеймсу не хотелось еще раз ехать в больницу, и он стыдился этого. Он бросил Адель, точно так же, как она бросила его. Как он ни старался, но очередная поездка к ней казалась ему неприятной обязанностью, которую хочется отложить еще на чуть-чуть, как мойку машины. Кроме того, он чувствовал, что его визит вряд ли принесет какую-либо пользу. Казалось, Адель видела его откуда-то сбоку. Она куда-то уплыла, превратилась в кусок льда на замерзшем пруду.

А он ее избегал. Да, он вручил ее дипломированным социальным работникам и медсестрам, этой грозной пытливой толпе профессионалов и полупрофессионалов. Джеймсу казалось, что они питаются сумасшедшими, как мухи мясом. Он понимал, что сам с ней не справится, но чувствовал, что ему надо было постараться, приложить больше усилий. Может, ему удалось бы ее вытащить, выдернуть оттуда. Мысль о том, что он мог бы сделать больше, преследовала его, делала несчастным. Уж наверное, он знал ее больше, чем кто-либо еще на свете. Адель стала почти его частью. А он прозаически подписал бумаги и отдал ее. Она отнеслась к этому совершенно равнодушно, как будто была почтовой посылкой.

Предательство. Сможет ли он после того, что сделал, относиться к ней как раньше, если она сможет относиться к нему как раньше. Десять лет — и росчерк пера в больничных квитанциях. Пожалуйста. Она ваша. Попробуйте, может, у вас получится.

Какие могут быть рождественские подарки в этой ситуации? Все, что он видел в переполненных магазинах, было создано для тех, чья жизнь не ограничена чувствами вины и предательства, непостижимыми болезнями души и мозга; не было ничего подходящего по серьезности.

Они сидели на скамейке возле колледжа Грина и смотрели, как толпа движется в обе стороны Парк-стрит. Сэм, подарок которому уже купили, упаковали и положили возле легко воспламеняющегося дерева — формально все это считалось секретом, — следил за происходящим с чисто академическим интересом. Он бы купил маме какую-нибудь маленькую, наугад выбранную штуку, дешевую и ни на что не годную. Сейчас ему надо подумать о других вещах.

* * *

Джеймс прекрасно сознавал, насколько Сэм ненавидит Бристоль. Он стал регулярно мочить постель. С ним стали происходить и другие вещи: он стремился больше времени проводить в одиночестве, в своей комнате, все больше молчал, был вялый и сонный. Джеймс знал, что Сэму хочется назад в Уэльс. Назад к полям и утесам, где какое-то нечеловеческое создание, некий дьявол пускает слюну и что-то бормочет над трупами животных.

К изумлению, Джеймс обнаружил, что сам он тоже хочет вернуться.

Накануне вечером он попытался заговорить со своими родителями. На подарке пришлось написать: «От Джеймса и Адель», и это вывело Джеймса из себя. Через десять минут после начала новостей, во время рекламы, он открыл рот и заговорил:

— Адель в больнице. В Кардиффе. У нее шизофрения.

Очевидно, это прозвучало как в мелодраме, но он терпеть не мог намекать и ходить кругами, использовать гигантский словарь эвфемизмов, который окружает людей с умственным расстройством, словно терновник вокруг замка Спящей Красавицы. У нее проблемы. Ей было тяжело. Надо отдохнуть. Нет уж, давайте называть вещи своими именами.

Он вспомнил, как реагировали люди, когда у Элвиса начинался приступ метеоризма (что случалось часто). Ерзали, перекладывали ноги с одной на другую, покашливали. Примерно так же ведут себя люди между частями симфонии. (Однажды Дель затащила его на Четвертую симфонию Малера, когда они только познакомились. После второй части они ушли. До того, как начала петь толстая дама.) Отец заговорил:

— Нам очень жаль это слышать, Джеймс. Честное слово, очень жаль.

Ах вы, лжецы, подумал Джеймс, изо всех сил сжав зубы. Разве это не доказательство их нерушимой веры в то, что Адель ему не подходит? Что ему следует найти другую женщину, больше похожую на него? Джеймсу захотелось еще сильнее их шокировать, спровоцировать их честную реакцию.

— Она находится в палате для буйных. Вместе с убийцами и маньяками.

Его трясло.

— Ох, Джимми!

Это был голос его матери; так она говорила, когда ему было четырнадцать лет и он признался, что стащил из ее кошелька деньги на фейерверк, или когда ему было семнадцать (семнадцать, бога ради!) и она нашла под ковриком в его комнате порнографический журнал. Когда ему было двадцать два и он признался ей, что познакомился с девушкой...

— Ох, Джимми!

Вот как ты платишь нам за все то, что мы для тебя сделали. Мы рассчитывали на большее.

— Шизофрения? Это когда тебе кажется, что ты — два человека, да?

Таким тоном Рэй, наверное, на заводе обсуждал разные виды адгезивов.

— Не знаю. По крайней мере у Дель что-то другое.

— Шизофрения? Да, это когда тебе кажется, что ты — это два разных человека. Я видел об этом передачу.

Вот оно. Гильотина. Рэй видел передачу. И никаких разговоров.

— Ох, Джимми.

«Тебе не надо вернуться к вязанию?» — свирепо подумал он.

— Неизлечимо, да?

— Ее врач сказала, что некоторые выздоравливают.

— Ну, знаешь, врачи...

— Почему ты не скажешь прямо то, что думаешь, отец? Почему ты не говоришь: «Мы всегда это знали, мы предупреждали тебя, а ты нас не слушал». Почему ты не скажешь: «У меня всегда были сомнения по поводу того, что случилось с Руфи? Я всегда знал, что она плохая мать»...

— Эй, эй, я не желаю все это слушать...

— "...а как насчет Сэма? Он, наверное, тоже сумасшедший, это передается по наследству, я видел эту чертову..."

— Послушай...

— «...передачу!»

— ...послушай меня секунду!

Последнее слово всегда должно остаться за ним. Джеймс встал. Его лицо дрожало. Тело жгло адреналином. Драться или бежать: он сбежал.

* * *

— Настало время веселиться, тра-ля-ля-ля-ля... — орали колонки возле рождественской елки у «Ротари-клаб».