Томас Оуэн - Дагиды

– На потолках ни единой трещины, заметьте, несмотря на бомбардировки во время войны, заметьте. А как нежно, как бесшумно функционируют краны! Дивные шпингалеты обеспечивают идеальную бесшумность открывания и закрывания окон. Полы, стены, ванная, туалет – все чисто, прочно, содержится безукоризненно, – истинный рай, беспрерывное наслаждение.

Бывший высокопоставленный чиновник подпрыгивал, махал руками, дергался во все стороны.

– Заметьте, месье, толщину стен! Сравните с этими современными перегородками. Моя жена – бедняжка, верно, улыбается, глядя на меня оттуда, сверху, – всегда удивлялась моему восторгу. А как же иначе? Ведь я в свое время принимал здания для управления. Опыт у меня огромный, заметьте.

Мы поднялись выше и миновали несколько пустых, очень чистых комнат, и, разумеется, по мере восхождения улучшалось состояние лестниц.

– Я убежден, считаю необходимым заметить, что их никогда не перекрашивали. Работа начала века. Скажите мне, умоляю вас, кто в наши дни способен с таким мастерством имитировать мрамор и его прожилки? Да! Это работа истинных художников.

Когда мы свернули в довольно темный коридор, экскурсовод остановился и пристально посмотрел мне в глаза. Казалось, он решил прозондировать мою честность, прежде чем доверить нечто важное. Очевидно, исследование его вполне удовлетворило, поскольку он положил руку мне на плечо с трогательным дружелюбием. У меня появилось омерзительное чувство, будто меня сейчас либо обманут, либо начнут угрожать.

– Мне предстоит честь принять вас у себя.

Его глаза блестели странным и зловещим возбуждением. Он трясся, точно в лихорадке. Когда он достал ключ и попытался дрожащей рукой сунуть его в замочную скважину, у него ничего не получилось. Наконец открыл дверь и пригласил меня войти. Я стоял в нерешительности.

– Прошу вас, месье, проходите, – он улыбнулся, на сей раз мучительно и принужденно. – Вот моя берлога. С тех пор как умерла жена, я почти не выхожу из этой комнаты. Я меланхолик, в сущности.

В довольно просторной комнате стояла железная кровать, украшенная медными шарами и покрытая розовым стеганым одеялом. На стенах пять-шесть семейных фотографий. Из мебели только стол, где лежало несколько луковиц и несколько старых номеров «Конференции». На вешалке для полотенец висели помятые черные брюки. Была еще ковровая молитвенная скамейка, над которой порядком потрудилась моль. Напротив окна – большой стенной шкаф. Старик стоял около него с видом отчаянной решимости.

Не знаю почему, но мне почудилось, что, если я заинтересуюсь этим шкафом – захочу, к примеру, его открыть, – он раскинет руки, как революционер на баррикаде, и вдохновенно заорет: «Стоять! Ни шагу вперед!»

У меня, конечно, не было никакого желания открывать шкаф. Мне, напротив, хотелось очутиться за сотню лье отсюда – или по крайней мере на улице, только бы подальше от этого дома, слишком пустого и слишком чистого.

Я осматривался не из любопытства, а, странно сказать, чтобы найти выход в случае опасности. Я чувствовал стесненность, тревогу, даже страх. Старик стоял у стенного шкафа бледный и отчужденный, с дрожащими губами. Его страшные скрюченные пальцы вызывали в памяти распятия Грюневальда. И вообще этот безжалостный, стерильно чистый дом напоминал какую-то Богом проклятую клинику, в которую приезжают только ради встречи со смертью. Он, видимо, пересилил себя и улыбнулся.

– Вы теперь можете убедиться – я живу скромно, как отшельник. Внизу маленькая кухня. Здесь моя комнатенка, келья, можно сказать. У меня очень умеренные вкусы, как вы, вероятно, заметили. А что еще можно делать в этом.огромном доме? А что еще остается делать, я вас спрашиваю, вас!

Его голос сбился на крик, углы рта дергались, длинная судорога исказила лицо. Самое странное… он всерьез спрашивал меня и нетерпеливо ждал ответа. Мне, понятно, было нечего сказать.

– Ну, откуда я знаю. Можно открыть семейный пансион.

– Никогда! – завопил он, словно исступленный сектант. – Я свободный человек.

– Сдавайте часть дома туристам. Здесь это, наверное, нетрудно.

– Исключено, – сухо отрезал он. Потом печально, даже разочарованно добавил: – Вы не знаете всех обстоятельств.

Какого черта он от меня хочет? Я потерял терпение.

– Устройте кинотеатр, музей, дровяной склад наконец. Ну что я могу сказать?

На сей раз он не удостоил меня улыбки и смотрел с откровенной болью. Сколько безысходной тоски накопилось, должно быть, в этом старом сердце! Старик опустил голову, его спина сгорбилась, пальцы нервно сжались. Его глаза сквозь туман слез казались почти наивными, и я понял: он хочет доверить мне нечто очень важное, о чем никогда никому не говорил.

Его слабость породила мою силу. Я почувствовал, что способен говорить с ним энергичней. О чем, на какую тему? Смутная поначалу фраза мелькнула в голове (известно, как вспыхивает ощущение фразы) и сгустилась в странную формулировку. Я указал пальцем на стенной шкаф, возле которого все время стоял мой собеседник, и спросил:

– Это здесь?

Он ужасно побледнел и затрясся, как ребенок, пойманный на воровстве.

– За этой дверью, не так ли?

– Нет, – простонал он. – Ничего там нет.

Он сделал шаг, взял меня за рукав и попытался отвлечь:

– Пойдемте, прошу вас. Мы все осмотрели. Посидим в салоне или в саду. Там удобнее говорить о цифрах.

Но я остался неколебим.

– Эта дверь выходит на лестничную площадку или на чердак?

– Что вы, что вы, – пробормотал он. – Обыкновенный стенной шкаф. Пойдемте.

Он заметил мою решимость, заслонил шкаф, и я прочел в его глазах бешеную злобу.

Какой-то демон подталкивал меня. Это случается, когда вырывают из пазов непослушный ящик стола или досадливо комкают письмо из-за пустяковой ошибки. Я схватил старика за руку – Боже, до чего худая рука! – и толкнул в сторону кровати, на которую он сел, не удержав равновесия. Он даже не успел встать и запротестовать, как я уже рывком открыл дверь стенного шкафа и уткнулся в ворох всякого барахла. Чего там только не было: накидки, шали с бахромой, полуистлевшие меха, соломенные шляпы с вытертыми шелковыми лентами, черный кружевной зонтик с костяной ручкой в виде аиста, склонившего клюв на крыло.

– О! Что вы делаете? – простонал, почти прорыдал старик.

Если бы я знал! В кощунственном и нелепом порыве я потерял всякую меру. Рука моя продолжала рыскать, пытаясь нащупать черт его знает какую тайну среди старого платья.

Кровать скрипнула, и я обернулся. Слишком поздно! С удивительным проворством мой беспокойный сопровождающий покинул комнату и захлопнул дверь. Поворот ключа – и я в плену.

Я не совершил ничего криминального, да и ничего ужасного не произошло, однако мне стало далеко не по себе. Было чрезвычайно неприятно оказаться запертым в этой комнате, хотя выносить присутствие несносного старика было еще неприятней.