Томас Оуэн - Дагиды

– До свидания, Мара, – сказала девочка с безразличием, весьма неожиданным после подобного инцидента. – Скоро увидимся.

Ее рот злобно скривился, и в глазах снова сверкнул беспощадный огонек. Ее прощание прозвучало как холодный вызов или угроза.

Мирон Прокоп подождал, пока хлопнет дверь, подошел к окну послушать удаляющиеся шаги и затем подсел к Маре. Он принял роль невольного арбитра со спокойствием, удивившим его самого, слегка погладил ее по руке и спросил:

– Что это за дикая история?

Она привстала, вытерла покрасневшие глаза и посмотрела ему прямо в лицо.

– Мирон, вы доверяете мне?

– Конечно. Безусловно.

– Я знаю. Тогда слушайте: не верьте ни единому слову этой несчастной девочки.

– Конечно, не верю. Но откуда ее раздражение, грубость? Объясните, Бога ради.

Я не могу ничего объяснить. Впрочем, это вообще не очень объяснимо. Я не хочу ее обвинять. Я слишком привязана к ней. – Она немного поколебалась. – Кстати, говоря, вы тоже…

– Я?

– Да, Мирон, вы. Не возражайте. Я уже давно догадалась. Что ж, вполне естественно – девочка обворожительна. Я поддалась ее очарованию так же, как вы, и не стыжусь…

– Знаете, это не одно и то же.

– Это одно и тоже, уверяю вас.

Мирон решил, что ее слова звучат довольно загадочно. Хотя разве познаешь глубину вещей с помощью жалкого фонарика простых слов? Да и глубину сердца человеческого… Он опустил глаза.

– Будьте осторожны, Мирон. Никогда не теряйте контроля над собой. Вы играете в ужасную игру. Девочка, которую я люблю, которую мы оба любим, эта девочка… демон.

– Мара…

– Вы еще молоды. Жизнь только началась для вас и улыбается вам. Увы, я совсем в другом положении. Поверьте моему выстраданному опыту. Бегите от нее, есть еще время. Она принесет вам только несчастье.

Наступило тягостное молчание.

– Зачем драматизировать? – сказал наконец Прокоп. – Вера почти ребенок…

– Ребенок, у которого нет души.

– Чушь. Литература.

Он подумал: «Ревность… Ревность… Она хочет удалить меня от Веры. С какой целью? Чтобы сохранить ее или чтобы сохранить меня? Кому Мара считает нужным протежировать? Девочке, которая укусила ее при непонятных обстоятельствах, или другу, который может стать соперником? Решительно, женщин понять невозможно!»

Мара Георгиева встала, прошла на середину комнаты, резко повернулась. На бледном и трагическом лице неестественно блестели глаза. Она скрестила руки на груди.

– Смерть. Эта девочка приносит смерть…

После долгих и бесплодных раздумий Мирон Прокоп счел за лучшее освободиться от этого женского влияния – двойного и противоречивого. Он перестал ходить к Маре и перестал видеться с ее юной подругой: попросту удрал, устрашенный сомнением и тайной. Он снова поселился у Камило Томпы, благо тот не любопытствовал ни о чем.

Твердое решение держаться подальше от неизвестной опасности отнюдь не устранило переживаний острых и мучительных. Если образ Мары – пророчествующей и несчастной – поблек в его воспоминаниях, то мысль о маленькой фее сверлила беспрерывно. Но куда девались дружелюбие, симпатия, покровительственное отношение к девочке? Его грезы ныне отличались назойливым, навязчивым, фантастическим характером. Он вообще сожалел о встречах с Верой, о наивной и сентиментальной канве их разговоров. Ему пришлось признаться себе в том, что зловещее и неотвязное «искушение» – или что-то в этом роде – медленно и неотвратимо вползает в жизнь и превращает ее в нервное и сумбурное прозябание. Он начал страдать. Ничто не могло его отвлечь, развлечь, придать мыслям другое направление. Очень часто по вечерам, после горького и нудного дня, он принимался бродить вокруг дома, где совсем недавно квартировал подле Веры. Шагал взад и вперед под закрытыми окнами. Прислонившись к стене, прижимался пылающей щекой к штукатурке. Эти минуты не приносили облегчения, поскольку он вполне осознавал глупость такого поведения и к тому же боялся, что его заметят. Более того: он принялся следить за ней, пожирая глазами торчащие белокурые косички, аппетитные, словно витые палочки желтого прозрачного сахара. Он уверял себя, что надо издали провожать ее в школу, оберегать от опасностей, охранять от возможной агрессии взрослых мальчишек. Но истина все-таки не ускользала от него: элементарная жестокая ревность гнала, заставляла терпеливо ждать под дождем конца занятий, отворачивать глаза, чтобы не пробудить внимания прохожих, многих из которых он уже узнавал.

Однажды в пасмурное и ветреное утро Вера не появилась. Не появилась и всю следующую неделю. Прокоп не мог более ждать. Его маленькая протеже, безусловно, заболела, опасно, быть может, – зудящее предчувствие несчастья придало ему смелости. Он направился к ней домой, решив пропустить мимо ушей вероятные неприятные расспросы.

Его встретили очень приветливо. Родители Веры, занятые неотложными заботами, ничего не спросили касательно его поспешного отъезда.

– Вы узнали, что малышка плохо себя чувствует? – поинтересовался отец.

– Да. Что случилось? Это серьезно?

Его даже не спросили, откуда он знает. Отец не стал ничего выпытывать, мать заплакала…

– Ах, господин Прокоп! Надо же случиться беде! Малышка… такая милая… такая веселая… Вы и сами, бывало…

Почему-то эти слова ему не понравились. Он тряхнул головой, словно стараясь освободиться от наваждения болезненной своей фантазии. Попросил позволения повидать Веру. С волнением оглядел знакомую мебель и грошовые безделушки – сколько приятных часов он провел здесь.

Вера лежала исхудавшая, фарфорово-прозрачная. Улыбнулась приветливо, но не особенно удивленно. Как и положено умной девочке по случаю визита старого друга дома. У него сжалось горло, пересохло во рту.

– Здравствуйте, маленькая фея.

– Здравствуйте, господин Прокоп.

Он пришел с пустыми руками, поскольку очень торопился. Посему нахмурился и побежал обратно к двери.

– Я сейчас вернусь.

И действительно, он вскоре вернулся с кучей бесполезных и чудесных вещиц, купленных на все наличные деньги. Все это он рассыпал на кровати Веры: здесь были разноцветные флакончики, перламутровые шкатулочки, перевязанные лентами сладости, красивые раковины – словом, вся эта мишурная роскошь, которая в иных глазах стоит дороже холодного удовлетворения от вещей, ценных в обычном смысле.

Его встретили как доброго гения, как легендарного клоуна, который навещает бедных больных детей, лишенных всякого развлечения.

Маленькая фея прямо-таки лучилась от счастья, и взволнованные родители не знали, как благодарить гостя.

Каждый день по нескольку часов он проводил у постели больной Веры, несказанно радуясь признакам близкого выздоровления. Его прелестная подруга вскоре начала ходить по комнате в длинной ночной рубашке, которая смешно стесняла свободу худых босых ног. Затем она отважилась на небольшой променад, осторожно опираясь на руку своего достойного и преданного друга.