Дэн Симмонс - Утеха падали

Третьему мальчику удалось бежать. Винсент хотел последовать за ним, он рвался, как собака на поводке, но я заставила его повернуть обратно. Негр был лучше знаком с расположением улиц, действенность же Винсента заключалась в быстроте и неожиданности нападения. Я понимала, насколько рискованна эта игра, и не хотела потерять мальчика после стольких трудов, вложенных в него. Однако прежде чем заставить его вернуться, я позволила ему окончательно разделаться с теми двумя. Его маленькие забавы не требовали много времени и удовлетворяли какое-то садистское начало в джунглях его сознания.

И вот когда он снял куртку со второго, тут-то из нее и выпала фотография. Винсент был слишком поглощен своим занятием, чтобы обратить на это внимание, но я заставила его отложить косу и поднять снимок. На нем была изображена я и мистер Торн.

Я резко вскочила у себя в детской.

Винсент сразу же направился домой. Встретив его на кухне, я вынула из его грязной окровавленной руки снимок. Никаких сомнений не оставалось — на расплывчатом изображении (вероятно, оно являлось увеличенным фрагментом более крупной фотографии) я была видна совершенно отчетливо, и мистер Торн тоже. Я сразу поняла, что это дело рук мистера Ходжеса. В течение многих лет мне довелось наблюдать, как этот жалкий человечек со своей жалкой камерой делал любительские снимки своей несчастной семейки. Мне казалось, я принимала все меры предосторожности, чтобы не оказаться сфотографированной, но, очевидно, он все-таки однажды щелкнул нас...

При свете свечей сидела я в холодной каменной кухне Ропщущей Обители и размышляла. Как этот снимок оказался у негритоса? Значит, кто-то меня разыскивал, вот только кто? Полиция? Но откуда они могли узнать, что я в Джермантауне? Нина?

Однако все мои догадки были лишены какого-либо смысла.

Я заставила Винсента вымыться в большой гальванизированной ванне, купленной Энн. Она принесла керосиновый обогреватель, но ночь выдалась холодной, и от тела Винсента, пока он купался, валил пар. Некоторое время спустя я помогла вымыть ему волосы. Ну и зрелище же мы представляли втроем: две благородные тетушки, купающие отважного юношу, только что вернувшегося с войны, — обнаженное тело в клубах пара и наши огромные тени, суетящиеся при свете старинных свечей на грубо отесанных стенах.

— Винсент, дорогой мой, — шептала я, втирая шампунь в его длинные волосы, — мы непременно должны узнать, откуда взялась эта фотография. Не сегодня, мой дорогой, сегодня на улицах будет слишком много народу, когда обнаружится твое «рукоделие». Но в самом скором времени. И когда ты узнаешь, кто дал негру этот снимок, ты приведешь этого человека сюда... ко мне.

Вашингтон, округ Колумбия

Суббота, 27 декабря 1980 г.

Сол Ласки лежал в стальном саркофаге и размышлял о жизни. Он вздрогнул от холодного потока воздуха, исходившего из кондиционера, подтянул колени к груди и в подробностях попытался вспомнить весеннее утро на ферме своего дядюшки — золотистый солнечный свет, игравший на тяжелых ветвях ив и поле белых маргариток за каменной крепостной стеной амбара.

Его левое плечо и рука болели непрестанно, в висках пульсировала кровь, пальцы покалывало, вены на правой руке саднило от бесконечных уколов. Но Солу почему-то была приятна эта боль, он не сопротивлялся ей. Боль стала для него единственным маяком, на который он мог положиться в густом тумане медикаментозного дурмана и полной дезориентации.

Сол перестал ощущать время. Он отдавал себе в этом отчет, но ничего не мог поделать. Он помнил все подробности, по крайней мере до момента взрыва в здании Сената, но они никак не хотели располагаться в нужной последовательности. То он лежал на своей узкой койке в холодной стальной камере — с решеткой кондиционера, скамьей из нержавеющей стали, уборной и металлической дверью, уходящей в стену; то пытался зарыться в холодную солому, ощущая морозный ночной воздух, втекающий через разбитое окно, и чувствовал, что скоро за ним придут оберет и немецкие охранники с овчарками.

Боль была маяком. Несколько минут отчетливого сознания за эти первые дни после взрыва были отмечены болью. Нестерпимая боль, когда ему вправляли сломанную ключицу: хирургические зеленые халаты в окружении антисептических средств явно могли относиться к любому лечебному заведению. Но далее последовал ледяной шок белых коридоров и обитой сталью камеры, люди в строгих костюмах с яркими персональными значками, приколотыми к карманам и лацканам, и болезненные уколы, вызывающие галлюцинации и дискретность сознания.

Первые допросы также сопровождались болью. Их проводили двое — лысый коротышка и блондин с военной стрижкой. Лысый ударил Сола по плечу металлической дубинкой. Сол закричал, от боли из глаз невольно брызнули слезы, но внутренне он обрадовался — обрадовался тому, что сознание очистилось от тумана и мутных испарений.

— Вам известно мое имя? — осведомился лысый.

— Нет.

— Что вам говорил ваш племянник?

— Ничего.

— Кому еще вы рассказывали об Уильяме Бордене и других?

— Никому.

Может, до этого разговора, а может, позже — Сол точно не знал — боль растворилась в приятной дымке транквилизаторов.

— Вы знаете, как меня зовут?

— Чарлз Колбен, помощник по особым поручениям директора ФБР.

— Кто вам это сказал?

— Арон.

— Что еще вам рассказывал Арон?

Сол повторил весь разговор до малейших подробностей, которые мог припомнить.

— Кому еще известно о Вилли Бордене?

— Шерифу. Девушке. — И Сол рассказал все о Джентри и Натали.

— Что вы еще знаете?

И Сол выложил все, что ему было известно.

Туман и видения наступали и отступали. Зачастую, когда Сол открывал глаза, он видел перед собой все ту же стальную камеру. Койка была напрочь прикреплена к стене. Уборная — крохотная и без ручки спуска — вода сливалась автоматически через нерегулярные отрезки времени. Пища на стальных подносах появлялась, пока Сол спал. Он перебирался на металлическую скамью, съедал все принесенное и отставлял поднос. Когда он снова засыпал, поднос исчезал. Время от времени металлическая дверь открывалась и в камеру входили санитары в белой униформе — они делали уколы или вели его по голым коридорам в маленькие помещения с зеркалами на стене. Его ставили лицом к зеркалу, и Колбен или еще один тип в сером костюме задавал ему бесконечные вопросы. Если он отказывался отвечать, ему снова вводили инъекцию, и тогда его охватывали тревожные видения, в которых он очень хотел подружиться со всеми этими людьми и рассказывал им все, чего они от него хотели. Несколько раз он ощущал, как кто-то — Колбен? — проскальзывал в его сознание, и тогда у него всплывали воспоминания сорокалетней давности о подобном насилии. Но такое случалось редко, уколы же делали постоянно.