Люциус Шепард - Золотая кровь

Приближаясь к очередному огню, они всякий раз начинали лететь быстрее, проносясь мимо него с головокружительной скоростью, и каждый из этих огней был похож на первый: сияющий вход в какой-то коридор, перекрытый каким-нибудь страшилищем, от лап, когтей или зубов которого Бехайм едва успевал увернуться. Ему пришло в голову, что это ему показывают: выхода нет, здесь Патриарх разместил свою зону смерти. Непонятно, что она означает, но ничего хорошего не сулит. Они промчались мимо скорпиона, рыскавшего внутри синей звезды, мимо волка, бесновавшегося в темно-красном пламени, мимо белого солнца, в сердце которого поселился гигантский червь, мимо множества изуродованных людей, мимо мухи в короне, мимо темных изгибов, похожих на живые трещины в середине горящего драгоценного камня, мимо движущейся картинки-головоломки из светящихся серебристых костей, мимо крылатых крыс и обезьян с человеческими гениталиями, раздувшимися мордами трупов и змеиными жалами, и наконец за гроздьями огней он различил тоненькую, с волосок, мертвенно-бледную полоску, разрезавшую тьму и создававшую иллюзию горизонта в этих глубинах, где его быть не может. По сравнению с ужасами, которые уже миновали, она выглядела приветливо, но он решил, что это сигнал от самого страшного обитателя этих мест – Патриарха. Бехайму стало жутко, мысли пришли в беспорядок, скучились в мозгу диким роем, зазвучав не в лад друг другу: колющими вскриками ярости, грохотом отвращения, интерлюдиями злорадства, трубными голосами непримиримого гнева, стуком ножей похоти – мозаикой ощущений, сливавшихся в единое целое. Он понял, что, пройдя сквозь поверхность черной лужи, вступив в страну гибели, он также прошел и сквозь спокойную, холодную поверхность ума Патриарха и был ввергнут в хаос, лежавший под ней, в эту зону смерти, созданную за годы пиров, наваждений, уныния, в черную лихорадку, куда он все дальше, бесконечно погружался, не найдя себе лучшего времяпрепровождения, лучшего способа жить, ибо конец его близился, но по природе своей он не мог умереть, лишь сроднялся со смертью, как в том примере из математики, на котором школьник впервые знакомится с полной непостижимостью Вселенной, когда при попытке попасть из точки А в точку В, пройдя половину расстояния, потом половину того, что осталось, потом очередную половину и так далее, путник обнаруживает, что достичь точки В невозможно – от пункта назначения его так и будет отделять все уменьшающаяся бесконечно малая часть пути, и, таким образом, он обречен вечно стремиться от того, что когда-то было началом, к концу, или от города Реймса к городу Морнею, застряв между двумя любыми выбранными им полюсами, которые успели превратиться в две нелепые абстракции. Эта способность противостоять самой суровой и абсурдной среде, чувствовать себя как рыба в воде в абсолютном минусе выхолащивала волю Семьи к выживанию, заставляла их любую живую ниточку бытия, несущую хоть каплю надежды, скручивать во что-нибудь еще более темное, чем сама тьма их происхождения, побуждала их пытаться уничтожать фактически неуничтожимое, так думал Бехайм. И вот теперь он сам заражен всем этим, ибо, хотя в его мозгу громко отдавался эхом Патриарший бред и он летел рука об руку с женщиной, взращенной на порочности и предательстве, он начинал вживаться в Тайну – и не просто для того, чтобы уцелеть, как это было после посвящения Агенором. Он начинал ценить ее свойства, питаться ею. Не то чтобы ему стало не так страшно – скорее, он принял свой страх, перестал с ним бороться, а освоившись таким образом, он мог уже без предубеждения смотреть на то, что его окружало, понял, что не все здесь ему враждебно.

Черное безмолвие, фальшивые звезды и холод вдруг пробудили в нем что-то знакомое, как будто он почувствовал старый домашний запах, словно это место напомнило ему что-то родное, давнее – да не такое уж и давнее, два года только прошло: ровный ряд деревьев, резко выделяющихся на фоне молочного рассвета у отцовского дома под Ируном, белый туман, застилающий картофельное поле, зеленая пыльная вспышка миртового куста – впечатления, так закрепившиеся в наших сердцах, что мы их больше не замечаем, но потрясающие душу, когда мы вдруг после долгого отсутствия наталкиваемся на них. Память о доме. Вот в чем, понял он, тайный зов этой тьмы, вот что притупило его ужас: он теперь знал, что его родина больше не Ирун. Он вновь родился в Тайне, из этой почвы взошел в день посвящения, в нее же ему суждено вечно уходить. Эта пустота, этот заброшенный колодец с его демонами, огнями и муками занял место пряного, вкусного запаха тушеной оленины в доме у его деда, мурлыканья любимого кота, бренчания расстроенного материнского пианино со слишком высокой нотой до, придававшей угрюмый оттенок шумановскому вальсу. Ему было больно понять это, и в то же время он почувствовал себя сильнее, словно ухватился за что-то прочное, отчего стал падать вроде бы уже не так стремительно, а потом и как будто даже ощутил опору под ногами, и теперь можно было смастерить какое-нибудь орудие и попробовать воздействовать им на судьбу.

Они приближались к очередному золотистому огню, в середине которого приплясывал тощий красноглазый старик со всклокоченными седыми волосами до плеч, весь в лохмотьях, с торчащими клыками и расставленными, как у ловца, костлявыми пальцами. Бехайм, похоронивший надежду, что выполняемое им поручение само по себе обеспечит его безопасность, задумал свой план. Он встретился взглядом с женщиной в белом, которая плыла на фоне тьмы, словно посланник смерти и вожделения, – сквозь разрезы платья виднелась ее гладкая блестящая плоть, напоминавшая сочные листья растений каких-нибудь засушливых мест. Он поманил ее свободной рукой, как бы зовя к объятиям.

– Мне страшно, – сказал он. – Можно, я к вам прижмусь?

Он знал: она его не боится, с такой-то силищей. Конечно, кое-что заподозрит, но ей приятно будет подразнить его, поиграть, вселяя в него надежду. Он изо всех сил постарался изобразить страх и мольбу.

Она, не ослабляя хватки, позволила ему подтянуть себя поближе и уютно уткнулась в него бедрами. Оказавшись совсем рядом, ее лицо расплылось бледным пятном, на котором выделялись неотразимые глаза, и, чтобы не утонуть в них, он привлек ее к себе и прильнул к ней в поцелуе. У ее губ был вкус гнилой крови, а когда в его рот медленно, как улитка, ощупывая, вошел ее язык, толстый и липкий, он представил себе несмышленых тварей, которых находишь полуживыми в земле, копнув лопатой. Нечистый поцелуй захватил его куда больше, чем он намеревался, и ему пришлось сделать усилие, чтобы продолжать смотреть вперед, за ее плечо, на золотистый огонь с его престарелым стражем, к которому они приближались. Он понимал: нужно точно рассчитать свои действия. Позади огня белая полоса, протянутая сквозь пустоту, стала собираться пятнами, она постепенно обретала очертания какой-то сплющенной рожи: по бокам от растянутых губ, обнаживших все зубы, чуть возвышались воспаленные по краям глаза-щелки с зазубренными зрачками, словно это какое-то чудовище выглядывало из-за равнины, изучая ее. Бехайму пришлось напрячься, чтобы снова переключить внимание на женщину в белом и старикашку, но он никак не мог отделаться от ощущения, что белое нечто там, вдали, принимает все более отчетливые формы.