Далия Трускиновская - Монах и кошка (Кайдан)

– Кошкой бы и оставалась, – проворчал монах, – и не смущала бы людей… не сбивала бы с Пути…

Комати насторожилась.

– Я была кошкой, даже когда воплотилась в Норико во второй раз. Помнишь, я не могла тогда связать несколько слов? Моя былая красота вернулась раньше, чем мой разум и талант! Это меня чуть не погубило я отвечала на письма Юкинари своими старыми стихами. Их узнали, и за Норико стали следить. Но я знала – еще немного, и поэзия вернется ко мне!

– Ступай куда знаешь! – рассвирепел монах. – И не попадайся мне больше на дороге! Уходи, пока я не начал читать заклинания!

– Ты знаешь все – и прогоняешь меня? – печально спросила она.

– Да.

– Так посмотри хоть мне на прощание в глаза!

– Не могу. Я дал обеты.

Молчание продлилось довольно долго.

– Иначе и быть не могло… – прошептала Комати. – Я встретила любовь, равную моей любви, и она, разумеется, оказалась недосягаема. Но раз уж мы не можем быть вместе, то хоть умрем вместе. Это я тебе обещаю.

– Пусть будет так, – сказал Бэнкей. – Тогда мне уже будет не до обетов…

– И ты улыбнешься мне… – мечтательно произнесла Комати.

– Этого еще недоставало, – буркнул монах. – Да уйдешь ты наконец?

– Твоя любовь равна моей любви, и ты сам знаешь это, – серьезно сказала она. – А теперь прощай. Я люблю тебя и ухожу.

Монах, набычившись, уставился в стену. Его соединенные руки сжались и напряглись с такой силой, как будто он хотел причинить себе боль. Вдруг он отчаянно замотал бритой головой и замер, как изваяние.

В хижине стояла мертвая тишина.

Монах осторожно повернулся и покосился в угол.

Та, что лежала на ворохе зимних одежд, уже не была Комати. Лицо округлилось, лоб прикрывала густеющая на глазах жесткая челка. Таяли сверкающие одеяния, достойные государыни, и лишь серебряными точками светились в воздухе обрывки узоров призрачной парчи.

Норико сцепила на груди руки, как будто стараясь удержать и прижать к себе нечто ускользающее.

Бэнкей обвел взором хижину. Он хотел еще раз увидеть госпожу кошку.

Но кошки уже не было.

Тогда он вышел из хижины и притворил за собой дверь.

Рядом как-то сразу оказался Остронос. Бэнкей отвернулся от тэнгу, не желая слушать его шуточек. А подшутить тут было над чем отягощенный обетом целомудрия монах проводит чуть ли не всю ночь наедине с женщиной…

Но Остронос молчал. Он только время от времени пожимал широкими плечами и чуть разводил руки-крылья с веерами из серых перьев. Очевидно, тэнгу прекрасно понимал, что такое – плохо.

Бэнкей мрачно покосился на него. И побрел прочь.

Тэнгу бесшумно шагал рядом. Плечи их были вровень, кисти рук на ходу соприкасались.

Бэнкей остановился. Он еще мог вернуться. Мог позвать… Остановился и тэнгу. Он молча стоял рядом, чуть наклонив голову набок, с легкой и совершенно не обидной для монаха полуулыбкой. Бэнкей поднял голову – вокруг на ветвях расселись большие черные вороны… люди-вороны?.. Чего-то ему было невыносимо жаль – возможно, даже самого себя, хотя Бэнкей вовеки никому бы в этом не признался.

– Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною – девять тэнгу… – вдруг негромко пропел Остронос. Похоже, он ждал, что Бэнкей подхватит немудреную песенку.

Монах остолбенел. Такого странного утешения он не ждал.

– Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною – девять тэнгу, – снова, уже чуточку громче, упрямо пропел Остронос. – Если дождик не пойдет, будем до утра плясать!

И, хотя его мощные крылья были опущены, Бэнкею почудилось, будто крепкая рука легла на плечо.

Бэнкей выпрямился. Что, в самом деле, за нытье он тут устроил!

– Тэнгу, тэнгу, девять тэнгу, а со мною – десять тэнгу! – так же тихо, но вполне уверенно пропел монах. – Если тигр не придет, будем до утра плясать!

– Если тигр не придет, будем до утра плясать! – подхватил Остронос и действительно сорвался в пляс. Он подпрыгивал, хлопая себя концами крыльев по коленям, поворачиваясь с поклонами вправо и влево, пока Бэнкей не усмехнулся.

Так они и пошли вместе: один, в драной рясе, клочковатом оплечье-кэса и стоптанных варадзи, – широким размеренным шагом опытного ходока; другой, в длинном черном одеянии из плотно прилегающих перьев, вприпрыжку, разлаписто шлепая по коленям серыми веерами.

Так они и ушли, а вороны снялись с веток и полетели следом.

Когда Бэнкей умирал, вокруг собрались молодые монахи. Они разбирались в искусстве боя и врачевания, но никто не знал, как извлечь из широкой груди обломанную стрелу.

Старенький настоятель горного монастыря тоже был рядом – его принесли на руках два юных послушника. Он все больше дремал, но когда просыпался – поражал всех внезапной и пронзительной мудростью. Сколько ему было лет – никто уже не помнил.

Настоятеля усадили рядом с Бэнкеем, но он, похоже, смутно понимал, что за человек лежит на окровавленной циновке.

Когда стало ясно, что жить Бэнкею осталось считанные мгновения, в помещении вдруг появилась небольшая кошка счастливой трехцветной масти. Она проскользнула между монахами и прыгнула умирающему на грудь.

Кто-то из молодых монахов взмахнул рукой, отгоняя ее, но кошка сразу же легла, прижалась всем тельцем к Бэнкею, и в полной тишине раздалось мерное мурлыканье.

Бэнкей приоткрыл глаза и еле заметно улыбнулся.

– Убрать ее? – спросил тот, кто стоял ближе к изголовью.

– Не надо, – вдруг вполне ясным голосом отвечал настоятель. – Не трогайте их. Пусть умрут вместе.

Так и случилось.

Рига 1996