Энн Райс - Черная камея

Как только дверь была заперта на ключ, мы скинули с себя одежду без всякого стеснения, и когда я увидел Мону обнаженной, когда я увидел ее розовые соски и маленькое пламя рыжих волос между ног, я чуть не помешался.

Мона помогла мне надеть кондом, именно Моне, а не мне хватило здравого смысла стащить с кровати покрывало, чтобы не запачкать. Покрывало полетело на пол, а мы набросились друг на друга, как маленькие зверьки в джунглях.

Что бы там ни происходило в моей жизни, я вдруг понял, что исполнил свою самую дикую мечту – и не важно, что мечта была совсем новой, она была дикая, она шла от сердца, и я никогда-никогда этого не забуду. Я никогда не забуду лицо Моны, как оно раскраснелось от последнего спазма, погрузившего меня в чистейшую нирвану.

Когда все было кончено, мы лежали обнявшись, такие теплые, удовлетворенные, и нежно, даже игриво целовали друг друга.

"Ну, слава богу, – прошептала она мне на ухо и помогла освободиться от использованного кондома, потом сходила за полотенцем и вытерла меня. Снова поцеловав, сказала: – Я хочу взять его в рот. Идем, я вымою тебя в ванне, а потом сделаю это".

Я галантно запротестовал. Мне вовсе не требовалось такое жертвенное обожание!

"Но я хочу, Тарквиний, – сказала она. – Мне хотелось это сделать еще в машине. Ужасно хотелось. Я никогда раньше этого не делала. Идем же!" – и меня повели, как раба, в отделанную кафелем ванную, где она провела возбуждающее омовение, а потом мы вернулись в кровать на смятые простыни, и она сразу взяла его в рот и принялась ласкать языком, и лизать самый кончик, а потом я умер, когда кончил. Из меня ушли все силы, вся энергия, все мечты.

"Тебе никогда раньше так не делали?" – проворковала она мне в ухо, укладываясь рядом.

"Нет, – только и мог ответить я. – Мы можем сейчас поспать, вот так, прижавшись друг к другу?"

В ответ я почувствовал теплую тяжесть одеяла, и ее прохладную руку у меня на спине, и губы, целующие меня в веки. От ее груди и лобка шел влажный жар. А от легкого ветерка кондиционера, остужавшего комнату, нам стало еще уютнее.

"Тарквиний, ты очень красивый мальчик, – прошептала Мона – Знаешь, а твой призрак здесь. Наблюдает за нами".

"Уходи, Гоблин, – сказал я. – Оставь меня сейчас, или, клянусь, я долго не буду с тобой разговаривать. – Потом я повернулся и оглядел комнату. – Ты все еще видишь его?" – спросил я у Моны.

"Нет, – ответила она. – Он ушел. – Она откинулась на подушки рядом со мной. – Я снова Офелия. Я плыву по воде, и меня поддерживают только "крапива, лютик, ирис, орхидеи" [24], и я никогда не погружусь «в трясину смерти». Ты даже не представляешь, каково мне".

"Отчего же? – возразил я. – Я вижу, что ты родилась на свет для вечной жизни, такая сладостная, очаровательная." – Я старался не заснуть, мне хотелось слушать ее.

"Поспи. Мужчины всегда хотят спать после этого. А женщины хотят болтать, по крайней мере, иногда. Я Офелия, плывущая в "рыдающем потоке", такая легкая, такая уверенная, словно "создание, рожденное в стихии вод". Меня не найдут до вечера, а может быть, и дольше. Я очень щедро расплачиваюсь со служащими отелей. Думаю даже, что они на моей стороне".

"Ты хочешь сказать, что и раньше это делала? Приходила сюда с другими?" – Сон у меня как рукой сняло. Я приподнялся на локте.

"Тарквиний, у меня большая семья, – сказала Мона, глядя на меня, ее волосы разметались по подушке изумительно красиво. – Одно время я задалась целью сойтись с каждым из своих кузенов. Мне это удалось столько раз, что без компьютера и не сосчитать. Конечно, это происходило не всегда в отеле. Чаще всего мы встречались ночью на кладбище..."

"На кладбище! – изумился я. – Ты серьезно?"

"Тебе придется понять, что я живу не как все. Большинство Мэйфейров не стремятся к нормальной жизни. Моя жизнь ненормальна даже по меркам Мэйфейров. А что касается этой цели – переспать со всеми кузенами – то я давно этим не занимаюсь. – Взгляд ее внезапно опечалился, и она с мольбой посмотрела на меня. – Ну да, признаюсь, я была здесь, в этой самой комнате со своим кузеном Пирсом, но это не имеет значения, Тарквиний, с тобой все по-другому – вот что важно. И с Пирсом я никогда не была Офелией. Я выйду за Пирса замуж, но никогда не буду Офелией".

"Ты не можешь выйти замуж за Пирса, ты должна выйти за меня. Моя жизнь тоже ненормальна, Мона, – сказал я. – Ты даже не представляешь, насколько она странная, так что мы с тобой, несомненно, рождены друг для друга".

"Нет, я представляю. Я знаю, что твой призрак повсюду ходит с тобой. Я знаю, ты всю свою жизнь прожил среди взрослых. Ты по-настоящему не знаешь детей. Вот что рассказал мне о тебе отец Кевинин. По крайней мере, это то, что я сумела из него вытянуть. Мне почти удалось затащить отца Кевинина в постель, но на последнем этапе он оказался непобедим. Таких, как он, называют хорошими священниками, хотя у него есть один недостаток – он любит посплетничать. Впрочем, конечно, тайна исповеди для него свята".

Глаза у нее были такие зеленые, что я едва ее слушал.

"Так это он предостерег тебя на мой счет? – спросил я. – Он сказал, что я ненормальный?"

Мона мило рассмеялась, а потом прикусила нижнюю губку, словно задумалась.

"Все как раз наоборот. Родственники задумали защитить тебя от меня. При этом они не хотят держать меня под замком. Вот почему я оказалась у парадных дверей дома, когда ты подъехал. Я теперь для них неуемная шлюшка. Мне нужно было увидеть тебя раньше, чем они. И я не единственная ведьма в нашем семействе".

"Мона, о чем ты? Что значит "ведьма"?"

"Ты хочешь сказать, что никогда о нас не слышал?"

"Слышал, конечно, но только хорошее – например, как доктор Роуан воплотила свою мечту, создав Мэйфейровский медицинский центр, или как отец Кевинин приехал на Юг, чтобы вновь поселиться в Ирландском квартале, где когда-то родился. Ну и далее в том же духе. Мы посещаем церковь Успения Богоматери, все время встречаемся с отцом Кевинином".

"Я расскажу тебе, почему отец Кевинин вернулся на Юг, – сказала Мона. – Он приехал сюда потому, что понадобился нам. Мне так много хотелось бы тебе рассказать, но я не могу. А когда я увидела тебя в "Гранд-Люминьер", когда я увидела, как ты разговариваешь с Гоблином и обнимаешь его, я подумала: Господи, ты ответил на мои молитвы, ты дал мне того, у кого есть собственные тайны! Только теперь я понимаю, что для меня это ничего не меняет. Не может изменить. Потому что я не могу рассказать тебе обо всем".

Она расплакалась.

"Мона, ты можешь рассказать все! Доверься мне полностью. – Я расцеловал ее мокрые щеки. – Не плачь, Мона, – взмолился я. – Мне невыносимо видеть, что ты плачешь".

"Я не сомневаюсь в тебе, Квинн, – сказала она, садясь в кровати. Тогда я тоже сел. – Я даже не уверена, что Офелия плачет в пьесе. Возможно, плач – это то, что не позволяет людям сходить с ума. Просто есть какие-то вещи, о которых нельзя говорить, – продолжила она, – и есть то, что никто не в силах изменить".