Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра

— Как это? — ужаснулся шведский географ Свен Варборг, известный путешественник. — Это что же, бесследное исчезновение? Своего рода абсолютная смерть? Гм, странно. Вы, спиритуалист, — и верите в абсолютное небытие?

— Да, в случае безусловной материализации духа. В некоторых категориях жизненных явлений и у некоторых личностей физическая, феноменальная сторона иногда настолько перевешивает, что духовное начало полностью исчезает — иными словами, попросту улетучивается из негостеприимной оболочки.

— А ведь в самом деле, — поддержал его поэт «Молодой Италии» Луиджи Ровелли, — в самом деле, наша эпоха отличается безудержным развитием практического материализма. Наш «стремительный прогресс», к сожалению, чересчур односторонен. Вслед за коротким всплеском метафизики, который мы наблюдали после европейской войны 1914—1918 годов, наступил постыднейший откат в совершенно противоположную сторону.

— Хм, частичная энтропия, — недоверчиво поморщился англичанин. — Мне ваша теория кажется неубедительной.

— Я мог бы привести в доказательство множество примеров. Сколько раз мы слышали о таинственном исчезновении людей и предметов: пропадают бесследно, безвозвратно. Попросту исчезают со вселенских подмостков, бесповоротно рассеиваются в мировом пространстве. Это даже нельзя назвать смертью, все же смерть есть переход к новой форме бытийствования. Это что-то хуже — полное исчезновение, переход в абсолютное ничто.

Пембертон раздосадовано поправил пенсне.

— Я не разделяю, — сухо сказал он, — вашего, господа, пренебрежения к современной культуре и не понимаю, почему надо различать две цивилизации — в духе материализма и спиритуализма. Эволюция ведь одна, и она такова, на какую способно человечество, переходя из века в век. И я поднимаю бокал за ныне существующую цивилизацию! Да здравствует двадцать четвертое столетие!

Несколько человек подхватило здравицу, несколько рук подняло бокалы.

Лещиц не поддержал тоста. Рассеянно отодвинул он рюмку с рубиновым напитком и выглянул в окно…

Поезд мчался мимо пляжа, залитого лунным светом. Совсем рядом с железнодорожной насыпью зыбились посеребренные месяцем морские волны. Где-то вдали, на горизонте, прорезали бездонную тьму красные фонари судна, ночным дозором обследовали побережье огромные зрачки сторожевых прожекторов. Затерявшийся в поднебесье самолет рассекал воздушные пространства параллельно бегу поезда, пронзая безмятежную августовскую ночь очередями сигнальных огней…

Лещиц отвел взгляд от окошка, встал и, молча раскланявшись с компанией, перешел на правую сторону вагона.

Здесь было чуть потише. Притененные абажурами лампы цедили темно-розовый, затаенно-жаркий свет.

С утомленным видом прошелся он в поисках уголка потемнее и тяжело опустился на один из диванчиков. Дремота и какая-то неясная раздражительность навалились на него.

Поблизости, за откидным столиком под окном, сидела молодая красивая пара — скорей всего, молодожены, совершавшие свадебное путешествие. До его слуха долетали обрывки приглушенной беседы, отдельные фразы, слова. Они разговаривали на языке благородной Кастилии. Лещиц знал этот язык, он ему очень нравился. Его ухо то и дело ловило выразительные, эмоционально окрашенные звуки, звонкие, как далматинская сталь, и в то же время сладостные, бархатистые, как бутон розы под ласкающей рукой.

— Elegida de mi corazо, n! — страстно нашептывал мужчина. — Dulснsima Dolores mia!

— Querido amigo mio! Mi noble, mi carнsimo esposo! — шелестело в ответ из уст женщины, склонившей темноволосую, прелестную свою головку на плечо спутника.

Затем наступило молчание, молодые люди безмолвно упивались вином любви, до беспамятства опьяненные друг другом. В какой-то миг она судорожно ухватила его за руку и, показывая на серебрившуюся за окном морскую ширь, сказала дрогнувшим голосом:

— Дорогой мой! Как было бы чудесно вот сейчас, в этот блаженный миг, который никогда больше не повторится, погибнуть вместе там, в этих водах, блистающих так заманчиво!

Мужчина вздрогнул и в раздумье поглядел на нее.

— Ты права, — помолчав, отозвался он глухо, как сквозь сон. — На этом мягком серебристом ложе… В самом деле, разве мы сейчас не наверху блаженства? Чего еще нам ждать от жизни?

И они снова умолкли, очарованно засмотревшись в море света.

Затем он, не отрывая глаз от завораживающего зрелища, заговорил уже спокойно, уравновешенно, даже безучастно:

— А ведь не такое уж большое расстояние… Хватило бы совсем незначительного зигзага колеи, всего лишь в несколько метров, одного броска, одного пружинистого прыжка — и великолепной параболической дугой поезд рухнул бы в пучину… Ты дрожишь, Долорес? Ну пОлно! Успокойся!

И, прижавшись щекой к ее щеке, он стал нашептывать ей ласковые слова утешения.

Лещиц разлепил отяжелевшие веки и встретился взглядом с чьими-то темными, неистово сверкающими в полумраке глазами. Он стряхнул с себя остатки сонливости и вгляделся повнимательней. Ему ответил мягкой, рассеянно-задумчивой улыбкой один из его собратьев по путешествию — незнакомец в причудливом костюме индийского махатмы.

— Аменти Ришивирада, — представился философ с берегов Ганга, — адепт сокровенного знания, последователь Будды из Мадраса.

И он высвободил для пожатия руку из ниспадающего одеяния восточных йогов.

Знакомство состоялось.

— Эти молодожены из Кастилии, — завел разговор индиец, — сказали о себе великую правду. Поистине благоволение к ним судьбы достигло своего пика, большего блаженства в будущем им ожидать не приходится. Ибо жизнь они собой уже никак не обогатят и выше не вознесутся. В своей любви они растратились целиком, без остатка. А посему должны погибнуть, устраниться с подмостков мирового действа, поскольку ничего более не жаждут…

За окнами, как всполохи молнии, замелькали ярко освещенные строения крупной станции; на секунду в глубь вагона ворвался зеленый сноп света, отбрасываемый прожектором какой-то башни, хлынул поток огоньков от мигающих вокзальных фонарей. Поезд миновал Монако.

Махатма с пренебрежительной усмешкой махнул в сторону исчезающего во тьме города.

— Вот он, расцвет европейской цивилизации и прогресса.

— Не слишком ли одностороннее обобщение? — попытался возразить Лещиц. — Европа не лишена прекрасного и возвышенного, возросшего из духовности и для духовности.

— Знаю, — коротко согласился Ришивирада, — но перевешивает то, что удовлетворяет плоть и плотские потребности. А коли перевешивает, следовательно, определяет и суть, не так ли, любезный друг из Полонистана?

— Согласен.

Индиец погладил свою длинную, почти до пояса, молочной белизны бороду и, пересев напротив, продолжал: