Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета

— Левый фланг тоже в полном порядке, — заверил контролер с другой стороны.

— А вы, быть может, проверите, как обстоят дела, с помощью этого вот прибора? — обратился Точиский к Помяну, подавая ему особый фонарик с одной лишь стеклянной стенкой. — Только осторожнее! Следите, чтобы свет не попал ему в глаза.

— Все в порядке, — засвидетельствовал Помян, пустив узкий сноп красных лучей в направлении ног медиума. — Стреножен как полагается.

И погасил фонарик.

Над головами присутствующих появились и запорхали в воздухе маленькие голубые огоньки.

— Первые признаки, — пояснил Точиский, — сегодня начинается со световых феноменов.

Из угла послышались тихие звуки рояля.

— Прекращаем музыку! — распорядился доктор Точиский. — Это вы играете, пани Амелия?

— Нет, я сижу в противоположном конце комнаты, — прозвучал в ответ далекий и слегка дрожащий голос хозяйки.

Невидимые пальцы пробегали по клавишам, извлекая мелодию Пана из оперы Монюшко «Страшный двор».

Освещенное тоскливым красноватым светом лицо медиума скривилось в гримасу муки.

— А-а-а… А-а-а…

— Постепенно его забирает в свою власть Spiritus Rector, — пояснил стоявший позади зрителей врач. — Так обычно называется таинственная личность, которая должна явиться через него.

— А-а-а… А-а-а… — стонал спящий.

По лицу доктора Точиского пробежала тень беспокойства.

— Что-то он сегодня слишком мается, — шепнул он на ухо соседу профессору.

— Ха! Кто это? — внезапно захрипел Монитор. — Кто это? — повторил он слабее, словно ратоборствуя с невидимым противником, и умолк, окончательно одоленный…

Из области лона, с губ, из-под пазух медиума начали исходить серовато-белые полосы эктоплазмы. Вскоре Монитор почти совершенно исчез за молочными пасмами. Выделение было исключительно сильным…

Помян повернул голову к Амелии. Она сидела, скорчившись, в углу комнаты, расширенными глазами наблюдая зарождение фантома. Внезапно она сорвалась с места и дико вскрикнула, не отрывая взора от какой-то точки в пространстве. Помян поглядел туда же и вздрогнул от ужаса…

В центре круга, составленного из участников сеанса, возвышался над их головами мужчина: сильное выразительное лицо с массивной челюстью и широким олимпийским лбом.

— Премьер Прадера! — послышались голоса узнавших черты знаменитого государственного мужа. — Премьер Прадера!

На лице фантома заиграла зловещая усмешка. Правый глаз, вооруженный моноклем, сильней зажал стеклышко и задергался в нервном тике. Он вздрогнул, закачался и начал продвигаться в сторону Амелии.

По-прежнему не отрывая глаз от мужа, она машинально пятилась от него вдоль стены.

— Вон! — внезапно нарушил смертельную тишину голос Помяна: нечеловеческим усилием одолев ужас, он пытался преградить дорогу врагу. — Вон отсюда!

Но его ударило невидимым током и отшвырнуло далеко в угол комнаты. Еле держась на ногах, он привалился спиной к стене. Неодолимый фантом беспрепятственно гнался за женой. Никто не посмел ему воспротивиться — словно зачарованные ужасом, все пристыли к своим местам.

Когда Помян, оправившись после полученного удара, снова бросился на помощь несчастной, было уже поздно. Зажатая в угол комнаты, отрезанная от живых неумолимым призраком, Амелия вдруг разразилась безумным хохотом и, вскочив на софу, ринулась из открытого окна вниз…

Вчера я навестил Вжесьмяна в его обители. Человека невозможно узнать! На глазах догорает. Постарел, поседел, одичал. Живет почти в полной изоляции. Упрятался от людей и мира в глухой загородный уголок и здесь в глубочайшей тишине проводит долгие одинокие часы. Мне до странности близок этот измученный тридцатичетырехлетний старец. Так близок, что временами мне кажется, будто это мое второе «я», мое нутро, выступившее наружу, совсем иное, неведомое миру обличье моей индивидуальности. Ибо фундамент, на который оба мы опираемся в своем творчестве, один и тот же; разница между нами в том, что я предпочел дорогу славы, покоряя себе толпу, он же, неизлечимый мечтатель, хотел влиять только на души избранные. Мои произведения, играющие кровью, расцвеченные красками жизни, влекли за собой многих, тогда как творчество Вжесьмяна, приглушенное, затянутое мистической дымкой, лунное, чаровало только людей исключительных. Мы разнились характерами, точнее сказать, темпераментами, но не творческой сутью. Один из приятелей попрекнул его как-то в порыве откровенности, что он «не принадлежит к покорителям». О, это уж точно — у Вжесьмяна никогда и мысли не было «покорять». Он был для этого слишком глубок и тонок, слишком изыскан интеллектуально. Потому и не пользовался популярностью.

Зато у него была масса последователей и подражателей. Его необычные идеи действовали оплодотворяюще на таланты низшие, компенсирующие отсутствие творческого дара литературной хваткой. Книги Вжесьмяна превратились в общедоступные копи, из которых полными горстями и безнаказанно можно было черпать диковинные идеи и темы. И, нотабене, официальная критика ни словечка про это не проронила: написав много похвальных слов о ловкачах-эпигонах, она старательно обошла молчанием источник их творческой активности. Да и что проку о нем писать? Вжесьмяна ни в какую литературную клику не заманишь и ни на какую интригу не употребишь. Постепенно, с ходом лет, вокруг этого странного таланта образовалась пугающая пустота, та пронизывающая холодом полная изоляция, которая стала его гордостью и наградой.

Но именно этой уединенности, этой поразительной самодостаточности коллеги не могли ему простить. Поскольку он не умел и не хотел льстить и раболепствовать, подыгрывать кому-то или входить в чью-то милость, за ним следом тянулась тихая, но неотступная месть «обиженных». Мелочная архичеловечья зависть разбавляла ядом и желчью чернила, остро оттачивала стальные перья собратьев. Атаковали его со всех сторон как кому вздумается. Были удары прямые и замаскированные, грубые выпады и хитроумные экивоки. Не обошлось и без самой обычной подлости — травля велась по всем направлениям.

Вжесьмян при случае почитывал критическую писанину и усмехался. С одной стороны, слишком она была злорадной, чтобы поверить в ее искренность, с другой — слишком пристрастной и мелкой, чтобы с ней считаться. Во всяком случае, в литературном мире он был заметен сразу, хотя и вызывал у собратьев по перу самые противоречивые чувства.

Без особых усилий, как-то сам собою, вокруг него собрался небольшой, но преданный кружок сторонников. Люди тонкой духовной организации, склонные к мистическому взгляду на мир и признававшие его духовное водительство, окружили Вжесьмяна заботливой опекой. В греющем свете этой дружбы его необычный талант дозрел, однако и склонность к отшельничеству все возрастала, ослабляя узы товарищеской приязни. В довершение полное отсутствие «хватки», необходимой каждому честолюбивому человеку, чтобы как-то держаться на поверхности жизни, привело к тому, что критика вовсе перестала им интересоваться. Уже несколько лет Вжесьмян молчал и не публиковал своих книг. Замкнутый четырьмя стенами своей берлоги в пригородной глуши, он напрочь исчез с литературной сцены.