Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета

— Что определенное настроение целого людского сообщества может толкнуть индивида на действие, это мне представляется вполне возможным, — заметил я, воспользовавшись паузой в ходе его рассуждений. — Но чтобы сконцентрированная воля отдельной личности могла толкнуть кого-то на подобный поступок, очень и очень сомнительно. Этот кто-то, получая приказ, должен находиться в состоянии гипноза.

— Не обязательно. При огромном напряжении мысли можно обойтись и без гипноза. Само собой, не каждому и не с каждым это удается. Позволю себе предположить, что в данном случае убийство совершил человек исключительно слабой воли, легко подпадающий внушению чужой силы… Мысль человеческая — могучая штука: накалившись до определенного, достаточно высокого градуса, она может совершать чудеса.

— Ты постиг это на собственном опыте? — поинтересовался я, почти убежденный.

Вжесьмян медленно встал и подошел к окну.

— Взгляни-ка туда, напротив, — сказал он, поднимая штору.

Я подошел и поглядел в указанном направлении. На другой стороне улицы, узкой полоской поблескивающей в лунном свете, на фоне кипарисов и тополей вырисовывалась одинокая вилла.

— Это мои угодья, — произнес он глубоким взволнованным голосом. — Дом моих свершений.

— Дом твоих свершений, — машинально повторил я, вслушиваясь в эту не совсем понятную мне фразу.

— Заброшенная вилла, которую я заселил созданиями собственной мысли, — пояснил он, вглядываясь в таинственно укрывшийся среди кипарисов дом.

— Твоя собственность? — задал я наивный вопрос.

Он усмехнулся.

— Духовная. Ее у меня уже никто не отнимет. Ха-ха-ха! Вздумай ее легкомысленный владелец внезапно вернуться и поселиться в ней, его начнут атаковать призраки. Небезопасно находиться в пространстве, до краев заполненном человеческой мыслью.

— Как странно ты говоришь, — прошептал я, водя взором по унылой аллее, ведущей к входным дверям, по треугольному фронтону дома, по играющим лунными бликами окнам.

— Слышишь шелест фонтанов? — спросил он, понизив голос. — Журчание струй похоже на шепот…

— Песнь воды, — дополнил я, поддаваясь его настроению.

Вжесьмян вытянул руку в сторону сумрачной виллы.

— Они уже там, все, — заговорил он медленно и раздумчиво. — Ждут… Вот-вот они призовут меня к себе…

— О ком ты? — воскликнул я изумленно.

— Эти существа, эти творения — детища моей мысли. Я бросил слово, чтобы они воплотились и жили.

— Это бред!

— Это высшая реальность — слова, которые стали плотью…

— Вампиры обезумевшей мысли!

— Возможно, ты прав, возможно, они упыри… Но ведь это же… самая первая на земле и наивысшая — ибо наитруднейшая — реализация мысли… Я пойду к ним, я обязан…

— Дружище, покинь это место, поживи хотя бы какое-то время у меня, — умолял я, пытаясь спасти его от мрачного наваждения.

— Никогда, ни за что!… Вчера я получил от них первый сигнал. Вскоре ожидаю дальнейших… Я им нужен — им не прожить без меня… Я — их родитель… А теперь уходи, прошу тебя, уходи… Я хочу остаться один, мне это необходимо…

Я взглянул на него. Глаза помешанного. Потрясенный до глубины души, я удалился без слов.

Осень царила в мире — золотистая, с грустной улыбкой осень. Отцвели уже последние розы, а дикий виноград по верандам и садовым беседкам бессильно оползал вниз красноватыми завитками. На горизонте ржавели в утренних испарениях широко раскинувшиеся леса, по бульварам тихо стелились увядшие листья каштанов. Из предместий свозили в город запоздалые фрукты, огородники укрывали парнички циновками от утренних холодов, раскатывали по стеклам теплиц соломенные маты. Окна укромных домиков были уставлены вазами и кувшинами, из которых выглядывали бахромчатые короны хризантем и грустные астры, напоминавшие о конце теплого времени… Осень царила в мире — золотистая, повитая меланхолией, закутанная туманной вуалью осень…

Осень царила и в душе Помяна. Разрасталось, пуская цепкие корни, чувство неизбывного одиночества, жизнь окрашивалась в серые тона запустения. Один за другим пали на него два болезненных роковых удара: смерть любимой и внезапная гибель друга. Не прошло и нескольких недель после его визита, как разнеслась печальная весть о загадочной кончине отшельника. Труп Вжесьмяна, застывший в смертельной судороге, найден был в странном месте и в странной позе: перекинувшись через парапет окна, он пытался проникнуть внутрь давно заброшенной виллы напротив его дома.

Так странно ушел из жизни одинокий мечтатель, и только теперь, после его смерти, Помян вполне осознал, как крепки были связывавшие их духовные узы. После ухода Вжесьмяна в нем словно что-то сломалось, словно пресеклась главная артерия, соединявшая его с жизнью и ее делами. Гибель друга обрела со временем символическое значение, стала чем-то вроде указателя на будущее — предостерегающим знаком. Приглохли скрытые, самые глубокие струны души, остановился и замер ток, подспудно питавший его духовное бытие.

В мире, создаваемом другом, творчество самого Помяна словно бы находило оправдание и поддержку: книги Вжесьмяна зачастую были идеализированным воплощением тех мыслей, которые у Помяна обретали земную и более конкретную реализацию. Творчество друга было своего рода искуплением, Помян считал его очистительной жертвой за свой «грех» — за чувственный облик своих творений. Они с Вжесьмяном дополняли друг друга неповторимым образом: один взял на себя бремя отречения и остался в тени, другой, более приспособленный для житейских схваток и побед, грелся в лучах славы и поклонения. Помян вполне отдавал себе отчет в тихой жертвенности друга и, как только его не стало, не смел и не желал действовать в одиночку. А взваливать на себя его бремя, стать им, оставаясь собой, — нет, это ему явно не по силам…

Назойливым рефреном повторялся в памяти последний их разговор, отдельные его фрагменты разбухали до неимоверных размеров, все собой заслоняя. Он был не в состоянии думать о чем-то ином. Ночным аккомпанементом к раздумьям дня стал один и тот же, упорно повторявшийся сон — пейзажный, сохранивший смутную память о действительном, давно пережитом происшествии.

Снился ему какой-то дом на окраине города по правой стороне узенькой улочки, круто идущей вверх. Дом почему-то казался знакомым, и улочка тоже, может, он действительно когда-то побывал там ненароком, но наяву ему никак не удавалось сообразить, где находится это место.

Навязчивость сновидения раздражала и наводила на размышления. Похоже было на то, что сфера подсознания упорно настаивала на каком-то своем желании, которое ускользало от него в бодрствующем состоянии. Измученный назойливостью ночного пейзажа, он решил непременно разыскать этот дом и таким путем избавиться от кошмара.