Михаил Успенский - Дорогой товарищ король

- Вон там у него глаза, - шептал капитан. - Бей по левому, а я по правому...

- А вон там у него зубы, - шепотом же отвечал Шмурло и как бы в доказательство застучал своими.

То ли оно их вынюхало, то ли услышало стук, только развернулось и потрюхало не спеша прямиком в кусты. Капитан и полковник отпрянули друг от друга, и кошмарная голова-горлышко оказалась как раз между ними. По бокам головы болтались на тоненьких стебельках глаза вроде коровьих.

Тощий Деряба не привлекал, и хищник попробовал вцепиться в живот полковнику. Но полковнику стало жаль живота своего, он закричал и обрушился всей тяжестью на голову, пригнув ее к самой земле. Хвостик у чудовища, на горе ему, был поросячий, хорошим хвостом оно бы их поубивало, так что Дерябе хватило и времени на раздумье, и места на размах. Никогда и никого в жизни капитан не бил так сильно. Стяжок разломился пополам, но и шея тварюги была перебита. Дрожь пробежала по огромному телу, лапы беспомощно разъехались, сгребая дерн, брюхо глухо стукнулось о землю.

Шмурло на всякий случай подержал еще голову, потом поднялся, отряхивая пыль и мусор с трико. Белая исподняя рубаха Дерябы насквозь промокла.

- Молодец, Алик, - хрипло сказал капитан. - Хорошо сработал. Не ожидал.

И тут Шмурло разрыдался. Всю жизнь, такую любимую и ценимую им, он проборолся с врагом воображаемым, им же самим и выдуманным, со всеми этими вежливыми болтунами, каменными баптистами, мнимыми подпольщиками и явными анекдотчиками, любой из которых мог противопоставить ему в лучшем случае презрительное молчание, всю жизнь он чувствовал, что за его, Шмурло, спиной стоит неодолимая сила, а теперь он ощутил себя совершенно беспомощным в этом черно-белом мире, полном, как оказалось, враждебной мощи, такой же страшной, как и та, которой он прослужил столько лет и дослужился аж до полковника.

Капитан устало опустился на бочковидную лапу тварюги.

- Закурить бы, - пожаловался он и почувствовал, как чудовищные мышцы мертвого зверя начинают обмякать. Деряба от греха подальше вскочил: не оживет ли?

Но бутылочное чудовище не ожило. В прозрачном брюхе у него громко заурчало и стало видно, как ходят ходуном, переплетаясь и лопаясь, кишки, подобные пожарным рукавам, как растворяется на глазах все еще пульсирующее сердце, как рассыпаются в прах толстые кости. Наконец тварь в последний раз дернулась, извергая из пасти мощный поток буро-зеленой жидкости, и стала хиреть и съеживаться, будто проколотый баллон.

- Это нам, полкан, повезло, - сказал капитан. - Другой раз не повезет. Без оружия нам хана. Отойдем-ка на всякий случай, вдруг эта дрянь ядовитая.

Они постояли в сторонке, и плечи полковника все еще содрогались от рыданий.

- Вот такая она, жизнь, и есть! - подвел итог всему капитан Деряба.

Товарищ заведующий международным отделом ЦК КПСС! Первый секретарь Листоранского краевого комитета партии Востромырдин Виктор Панкратович приступил к исполнению своих обязанностей!

Виктор Панкратович стоял навытяжку перед мнимым начальством и подробно рассказывал о том, как устроился на новом месте, какие многочисленные трудности встретил и как намеревается данные трудности преодолеть. «Плевать, - думал он. - Язык не отсохнет, шея не переломится, а блюсти себя никогда не помешает». Наконец-то на Гортопе Тридцать Девятом был более или менее нормальный костюм.

Проводя большую часть жизни на фоне черно-белой природы, жители Замирья, даже самые бедные, одевались подчеркнуто пестро, поэтому найти подходящий материал было нелегко. Попадалось, правда, что-то вроде черного коверкота, но канцлер уперся: «Государь, у нас в черное рядится только тот, кто на Синей неделе с тещей посчитаться решил, люди еще чего подумают...» Все остальные ткани были такие яркие, словно красили их не в феодальном Листоране, а в самой что ни на есть постиндустриальной Японии. В некрашеной же холстине щеголяли одни рабы да разбойники с больших дорог - так легче прятаться. Пришлось вызвать ткачей и красильщиков и долго-долго им объяснять, что нужен строгий темно-серый цвет. Красильщики с ткачами постарались, но задачу поняли не до конца: ихний темно-серый все равно получился вызывающе ярким, да еще с золотой нитью, образующей всякие легкомысленные узоры. Виктор Панкратович вздохнул и согласился: в конце концов, и национальным традициям дань, и приличие соблюдено.

Лацканы у пиджака вышли широченные, по моде пятидесятых годов, и по той же моде портной напихал в плечи такое количество ваты, что и без того монументальная фигура Востромырдина стала совсем квадратной. Брюки по своей ширине стремились к привычным здесь шароварам; к тому же испортили не одну их пару, пытаясь загладить складки: никаких утюгов в Листоране не знали и знать не хотели («Мыслимое ли дело, государь, такую тяжесть - да жене в руки? Лучше сразу в омут головой!»). Впрочем, жилет не вызывал никаких нареканий и затруднений - просто короткий камзол без рукавов, и все дела. Рубашка и галстук напоминали о курортном сезоне, но выглядели все-таки неплохо. Тяжело было с обувью: здешние сапожники еще не дошли до идеи левого и правого ботинка, тачали на некую абстрактную ногу вообще, а дальше сам разнашивай.

Решил тряхнуть стариной и лично король: проходя действительную службу в армии, он, как и многие, навострился мастерить всякие дембельские штучки из латуни. Конфисковав у одной из придворных дам брошь с эмалью подходящей расцветки, Виктор Панкратович, высунув язык от усердия, выпилил из нее некое подобие депутатского значка, коим украсил пиджак.

Некоторое время король сомневался, поймут ли в международном отделе его рапорт на чужом языке, но потом решил, что иначе его бы и не послали и должны еще теперь приплачивать за знание языка, так положено.

От костюма перешли к интерьеру. Задано уж было работы и краснодеревщикам, чтобы соорудили стол просторный, со множеством ящиков и без финтифлюшек, а то они сначала приволокли такое раззолоченное чудовище, за которым в Кремле договоры о дружбе и добрососедстве подписывают, а это попахивает личной нескромностью. Кресло сгодилось местное, только чехлом задрапировали, чтобы скрыть фаллическую символику. Краснодеревщики были ребята ушлые и сообразительные. Они даже выточили по эскизу Виктора Панкратовича несколько телефонов, да так умело, что у них и трубки поднимались, и диски вращались, а в некоторых так даже и голоса раздавались - правда, это было, увы, не московское руководство, а какая-то местная нечисть.

Над столом положено было висеть непременному портрету, и вот тут-то король принял муки-мученические. Он приказал искать повсюду живописца со справкой, что имеет право изображать вождей. Искали крепко, троих даже замучили совсем, домогаясь неведомой справки, так что пришлось вмешаться самому Виктору Панкратовичу и, не пожалев денег, выписать из-за границы гениального, судя по расценкам, мастера. Гениальный-то он был гениальный, но, подобно великому Эль Греко, страдал каким-то дефектом зрения, и Владимир Ильич, срисованный с партбилета, получился у него еще страшнее того, что красуется на Доме культуры шахтеров Ирша-Бородинского разреза. «Ладно, - махнул рукой Востромырдин. - В Улан-Баторе тоже стоит - чистый монгол. Может, они по телевизору и не разглядят, что глаза фиолетовые и без зрачков».