Михаил Успенский - Невинная девушка с мешком золота

— Про что?

— Да на смерть свою. Так и называется: «На смерть поэта», как если бы я погиб от злодейской руки". В задаток сочинил. А то мало ли кто потом захочет меня оплакать. Виршеплёт какой-нибудь армейский... Вот слушай:

Ай-ай-ай-ай!

Убили негра!

Он пал, растерзанный

Толпой...

— Ну-ка хватит! — вскричал Радищев. — Чтобы я больше этого не слышал! А виршу порви чтоб я её и не видел! Нечего накаркивать самому себе погибель!

— Хорошо, — сказал Тиритомба. — Может, ты и прав... Тогда слушай про другое:

Что ты жадно глядишь на природу,

На роскошное лоно её?

Обрати лучше взор свой к народу,

Посмотри на худое житьё!

До пупа разорвавши рубаху

И в сияньи свободы клинка

Ты в сраженье, в тюрьму и на плаху

За неряху пойдёшь мужика!

Ему некогда мыться, чесаться,

Погрязаючи в рабском труде.

Насекомые твари гнездятся

Все в косматой его бороде...

— Ну нет, — прервал поэта Лука, — не пойду я за неряху. Ещё чего! Ко мне, вот увидишь, князья и бояре свататься станут...

Тут атаман опомнился.

— Это и не вирши у тебя получились, а пропагация! Она нам теперь ни к чему! Мужика ерусланского колом на борьбу не подымешь — пробовали уже!

Обидеть поэта может всякий...

Подниматься после привала не хотелось, да пришлось. Окаянный мешок был тяжеленек даже для Луки, нежная девичья кожа страдала от грубых лямок, и в ногах ощущалась слабость.

«А как же наши крепостные бабы?» — подбодрил себя атаман.

Дорога, ушедшая в лес, была пуста. Никто не догонял странников, не попадался навстречу — видно, государь, как уж мог, постарался.

Тащившегося позади обоза с контролёрами было не видно и не слышно. А слышно было только неистовое сопение арапа и скрежет зубовный.

— Ты вот что, — сказал наконец Радищев. — Ты не следуй за мной, яко паж, а ты беги впереди меня, будто герольд. А то сердце моё полно жалости: каково тебе, сладострастнику, на толико прекрасное стегно любоваться?

Тиритомба вздохнул и вышел вперёд.

— Невдолге уже покажется тропинка, по коей мы в лес ушли, — снова вздохнул поэт.

— Держи ухо востро! — предупредил атаман. — Самые наши разбойничьи места начинаются. Те же, кто сзади плетётся, нам не защита. Напротив, они и видеть, и знать не должны, что у нас неприятности. А то в первый же день договор нарушим...

— Ты это Фильке с Афонькой скажи... Тиритомба постоянно оглядывался.

— Мог бы уже привыкнуть, — проворчал Радищев.

— Годам к девяноста, глядишь, и привыкну, — дерзко отвечал поэт.

А места были самые подходящие. Всякая птаха свистала весенним делом про любовь, мох в лесу так и манил повалиться, вековые ели стояли плотно...

Оглянувшись, поэт всякий раз бил себя руками по щекам и приговаривал: «Атаман, атаман, атаман...» — отгонял соблазн.

Показался наконец и утёс, на вершине которого Лука красовался по утрам на страх прохожим и проезжим.

Лука поднял голову.

На утёсе стоял человек.

— Эй, ты! — воскликнул атаман. — Уйди оттуда! Не твоё это место!

Человек не дрогнул.

— Согнать его? — предложил верный паж.

Лука присмотрелся внимательней. Нет, не человек это вовсе. Просто кто-то шутки ради набросил на деревце драный зипун.

От сердца отлегло.

— А скажи-ка, душа моя Радищев, действительно ли так хороша твоя Аннушка? — спросил поэт.

— Сам, поди, видишь, — потупился заалевший атаман.

— Да нет, — сказал Тиритомба. — Ты ведь являешь собой не самоё Аннушку, а лишь своё представление о ней. Мы же всегда склонны идеализировать предмет своих страстей...

— Настоящая Аннушка в сто раз лучше, — нашёл в себе силы признаться Лука. — Вот когда бы коварный деспот не оставил её у себя в залоге, мы бы свернули к хижине бедного подёнщика, и ты сам бы убедился...

— Отнюдь! — воскликнул арап. — Отнюдь нельзя тебе видеться с Аннушкой!

— Это почему же?

— Да потому, что узреть доппельгангера своего, сиречь двойника, это к смерти...

— Спасибо за предупреждение... Однако для чего же так тихо? Что-то не хочется мне в лесу ночевать.

— И не придётся, леди Анна! — радостно воскликнул поэт. — Потому что недалече уже мы от постоялого двора «Приют богодула»! Там будет много народу, там мы сделаемся безопасны...

...Постоялый двор «Приют богодула» являл собой маленькую крепость, ограждённую плотным, крепко устроенным частоколом. Ворота были заперты, а возле дверцы, в них прорубленной, стоял на часах крепкий байбак в тулупе, меховом треухе и с протазаном.

— Хто такие? Зачем? — вызверился байбак на красавицу и арапа.

Лука подал знак арапу помалкивать и произнёс самым нежным тоном:

— Мы, добрый человек, мирные путники. Я дворянская дочь Анна, а это мой верный паж..

— Не велено! Местов нет! Всё забито!

— Да мы как-нибудь... — жалобно сказал атаман. — Мы никого не стесним... Много ли нам надо места?

— Сказано же — некуда! — рявкнул из бороды байбак.

Подтверждая его слова, из-за частокола раздался хоровой взрыв смеха, подкреплённый пьяными выкриками. Ржали лошади. Доносились вкусные запахи.

— В лесу ночуйте! Нечего вам тут делать! Женские чары на проклятого байбака никак не действовали.

— Подержи-ка узлы свои, — сказал Лука поэту.

Но расправы с байбаком не произошло. Дверь раскрылась, и чья-то цепкая рука ухватила байбака за ворот тулупа.

— Ты что, дубина, творишь? Это же наши самые желанные гости! Проходите, дорогие мои! Вас уже заждались!

Говоривший был невелик ростом, но широк в плечах и вообще поперёк себя шире. Кое-кто мог бы определить его как гнома, но гномов не бывает. Лицо он брил, и оттого оно невольно казалось приветливым — особенно по соседству со злобной рожей байбака. По бороде стража уже текла юшка — ласковый крепыш как-то незаметно его приголубил за не вовремя проявленную грубость. — Нешто вы про меня не слыхали? Я же Пихтуган! Меня всякий знает, кто по этой дороге ходит! А кто на дворе моём погостит, тот и вовсе не забудет до самой смерти! Проходите, ласковая барынька, вам тут полное внимание окажут! И ты уж входи, чернущий! Нас ведь загодя предуведомили, с утра готовимся!

Лука с арапом неуверенно вошли во двор. Дом был сложен из вековых листвяжных брёвен в два яруса, да под высокой двускатной крышей имелось довольно места. Всё здесь было устроено путём: и конюшня, и сарайки, и амбар, и летняя кухня, и прочие надворные постройки. Из окон, затянутых бычьим пузырём, лился яркий свет множества лучин или даже ламп: были уже сумерки. — Вот она, дверца-то... Проходите, за порог не запнитесь.

Запнуться Лука не запнулся, но всё равно чуть не упал.

Их действительно ждали.

В просторном помещении собрался весь цвет ерусланского преступного мира.

Взгляд Луки-красавицы сразу же выхватил сияющие рожи Фильки Брыластого и Афоньки Киластого — они сидели во главе стола, словно жених с невестой. Дальше помещались злодеи помельче — и Фешка Кобелев, и Васька Сундей, и Жгучий Блондин, прозванный так за то, что любой свой налёт он завершал поджогом, и Дедюля — Красные Штаны, и Родимец, и лихой черкес Алабашлы, и фальшивомонетчик Шулята, и скупщик краденого Ляпа Кишечник, и человекомучитель Простатило, и множество прочих, менее известных лиходеев. Благородное общество, томясь в ожидании, освежалось мутной брагой, заедая её луком и тёртой редькою...