Михаил Успенский - Невинная девушка с мешком золота

Макиавелли стянул с головы свою вечную чёрную шапочку с наушниками и почесал голый череп.

— Есть, государь, — сказал наконец камерарий. — Некий нидерландский естествоиспытатель, именем Левенгук, создал прибор...

. — Какой ещё прибор? — зарычал Кесарь. — Я в подпорках пока не нуждаюсь! Мне потребно зрелище!

— Это и есть зрелище! Я сейчас его принесу! Макиавелли перепрыгнул через Микелотто и умчался куда-то к себе.

Воротился он не скоро — так что Кесарю едва не пришлось ждать.

— Ну и что это за дурацкая трубка? Трубка Галилея? Так что в ней толку? Глядеть-то не на что!

— Есть, есть на что поглядеть! — суетился камерарий. — Вот так, столик я ваш подвину, чтобы первый луч солнца...

— Солнца дожидаться прикажешь, каналья? Или я сам не светоносец?

— В таком случае, эччеленца, сделайте так, чтобы самый яркий луч упал вот на это стёклышко... А я возьму каплю простой воды — вот хотя бы из цветочной вазы...

— Что за идиотская затея? Что можно увидеть в капле воды, кроме самой воды?

— Не скажите, эччеленца... В капле воды, как в океане, полно жизни! Достаточно глянуть вот сюда...

Чезаре Борджа глянул.

Самые омерзительные козявки, населявшие каплю; корчились, извивались, жрали друг друга, делились, множились, умирали...

Кесарь глядел в микроскоп до самого рассвета, потом поднял воспалённый глаз на согнувшегося в долгом поклоне Макиавелли.

— Да, — сказал он. — Впечатляет. Приведи-ка мне, братец, парочку... нет, лучше трёх монахинь!

...А потом пошли неизбежные урочные дожди. А как же? Иначе откуда быть урожаю? И в календарь заглядывать не надо...

Сафьяновые сапожки атаман решил приберечь, разулся, связал ушки голенищ бечёвкой и перекинул через плечо.

Страннику Амвонию дождь был привычен, он бодро перебирал босыми ногами, как по сухой городской мостовой.

Обоз с наблюдателями безнадёжно отстал. Время от времени Рахит-бек приносил оттуда вести — в том числе и призывные, от фрау Карлы.

Но Тиритомба к тому времени уже решительно ни на что не годился. Он глухо кашлял, сморкался и смело проклинал красавицу-атамана, словно это Лука сам лично заключал нелепейшее пари с Кесарем.

В первой же попавшейся деревне они забежали в пустой амбар, хозяин которого милосердно оставил в углу кучку прошлогодней соломы. Богодул тут же, по привычке к богоискательству, её переворошил.

— Я крыс боюсь и мышей, — предупредил арап.

— Не бойся — нас охраняют! — сказал брат Амвоний и указал на икону, установленную над дверью.

Охрана и вправду была самая надёжная.

На иконе изображались святые братья Усатий и Полосатий, заслуженно считавшиеся заступниками всех земледельцев и хлеботорговцев. С ними никакие грызуны ужиться не могли.

Брат Амвоний охотно растолковывал изображённое:

— За праведную жизнь и подвижничество Тот, Кто Всегда Думает О Нас, наградил братьев девятью жизнями. А вот и девять клейм по краям, изображающие их девять мученических смертей...

Действительно, Усатию и Полосатию сильно не везло. То их загоняли собаки на высокое дерево, где братья и помирали с голоду. То поселяне топили своих заступников в реке, облыжно обвинив в краже сметаны и сливок. То их в какой-то европейской стране сжигали на костре как пособников местной ведьмы. То уже в Истанбуле султан приказывал зашить их в мешок вместе с любимой женой-изменщицей, а мешок — бросить в пролив Босфор. То какой-то колдун, ища средство стать невидимым, варил их в котле — надеялся обрести заветную косточку. То парижский лекарь-изувер вздумал испробовать на беднягах изобретённую им панацею.

Остальные смерти были на совести своих, ерусланских, скорняков, которые потом выдавали покрашенные шкурки братьев за беличьи...

Атаман и поэт пригорюнились, невольно сравнивая мученичество Усатия и Полосатия со своими невзгодами.

— Снова и снова убеждаюсь, — сказал Радищев, — что на благодарность народную нечего и надеяться. Брат Амвоний, а что же — после смерти Усатий и Полосатий тоже угодили в преисподнюю?

Богодул даже растерялся. — Нет, наверное, — сказал он неуверенно. — Для таких, как они, должно существовать другое место, только мы пока ещё не знаем — какое... Видимо, там, где в реках сливок плещется форель...

— Ничего-то вы не знаете, — — вздохнул атаман. — Может быть, и в самом деле принять нам ватиканскую веру, где всё ясно и понятно — вот тебе Папа в гробу, вот тебе Кесарь-Сын на престоле, а вот и Внук Святой в ночном небе?

— Нет, — уверенно заявил брат Амвоний. — Лучше вера неясная и забытая, зато истинная. У нас, прекрасная отроковица, есть хотя бы надежда обрести её, а у бедных ватиканцев и такой нет.

— Нашёл бедных...

Тиритомба же думал совсем о другом. Из носа у него капало. А о зонтах образованные ерусланцы знали только по сочинению Марко Поло.

— И почему это во всех странах у людей под ногами почва, а у нас — непролазная грязь? Почему Тот, Кто Всегда Думает О Нас, не подумал о такой малости?

— А это для того, сынок, чтобы мы его побыстрее нашли...

Развести огонь было никак нельзя: поселяне тут же расправились бы с путниками, как с Усатием и Полосатием.

— Отвернитесь, — потребовал атаман. — Я переоденусь.

Богодул отвернулся честно, а Тиритомба — не очень.

— А где зеркальце? — спохватился Лука. — Ну-ка, встань, пиит позорный! Я знаю — ты в него подглядывал!

Тиритомба, сопя и смущаясь, вернул красавице драгоценное стекло.

— Как ещё не раздавил! — возмущался Лука. — Насмотрелся? Теперь беги к своей немецкой красавице, пусть она тебя утешает...

Тут атаман с лёгким недоумением понял, что ревнует поэта.

«Надо спешить, — решил он. — Пока я совсем не того... Девушка ведь тоже живой человек!»

— Ладно уж, держи зеркальце вот так — я гляну...

Но маленькое стёклышко не могло, конечно, в полной мере отразить красоту Луки Радищева в новом, уже зелёном, сарафане.

— Можно постучаться в барскую усадьбу, — предложил поэт. — Там наверняка есть даже французский трельяж...

— А потом спалить ту усадьбу вместе с благородным сладострастником, — сварливо сказал атаман. — Ладно Кучердаевка — это сугубо личное дело. Но не могу же я разорять всех подряд! Какой же я после этого буду народный заступник?

— Да ты и так народу не заступник, — вздохнул арап, но, увидев грозные прекрасные очи, тут же уточнил: — Ты заступница...

Он смотал с головы тюрбан и принялся его выжимать. Павлинье перо из украшения стало посмешищем.

— Худо, что нет у нас карты, — сказал Радищев. — Идём-бредём, а далеко ли до границы — так и не знаем...

— Теперь ты отвернись, — потребовал поэт. — Я портки сушить буду...

Из тюрбана он соорудил нечто вроде набедренной повязки и занялся портками. Восточные туфли без задников поэт давно и безнадёжно утратил в грязи.