Михаил Успенский - Невинная девушка с мешком золота

Люди знали, что все дороги ведут в Рим. Как ты ни уклоняйся, как ни старайся, а Вечного Города не минуешь. Туда же приведёт и убитый камнями путь, оставшийся от древних римлян, и глухой просёлок, и даже болотная тропа, указанная неверными вешками.

Правда, это правило распространялось только на владения Кесаря. А коли выиграет Кесарь спор, то и ерусланские дороги туда же поведут, и славный Столенград захиреет, как захирели до него и Париж, и Мадрид, и Лиссабон, и Кельн, и Аахен, и Прага, и Варшава и прочие славные в прошлом столицы Европы.

...Когда странники вышли из амбара, чтобы тронуться в дальнейший путь, то увидели, что весь Мир вокруг них затянуло туманом. Это обешало день ясный и жаркий, но пока-то развиднеется...

Ноги у человека устроены так, что сами по себе норовят пройтись не по вязкой грязи, а по росистой траве да по мокрому песку.

— Бредём незнамо куда, — сказал брат Амвоний. — Ладно бы точно в Рим, а если заблудимся?

— И в самом деле, — сказал Радищев. — Посреди дороги деревьев не бывает, а я уже раза два чуть на сучок не напоролся, да прямо глазиком! Хорош тогда был бы я красавица — вроде Джона Сильвера!

Арап же шагал молчком, поглубже натянув подаренную шапочку. А потом вдруг произнёс:

Сквозь волнистые туманы

В час вечерней тишины

Мы шагаем, как цыганы,

Року странствия верны.

Все пути туман покроет.

Сотни чёртовых внучат

И залают, и завоют,

И ногами застучат.

Вдруг они головомойку

Мне чумазому, дадут

И в поганую помойку

С головою окунут?

Сколько их?

Штук семь иль восемь?

Или целый легион?

У кого пути мы спросим?

Незнакомый регион.

Правда, с первыми лучами

Их простынет мерзкий след,

Но, друзья мои, за вами

Не пойдёт уж ваш поэт.

Его ноженьки зазябли.

Его рученьки дрожат,

Не удержат они сабли

И клинка не обнажат.

Я-то думал, между нами,

В некий просветлённый миг,

Что бессмертными стихами

Себе памятник воздвиг!

Что вокруг него сберётся

Всенародная толпа.

Что к нему навек пробьётся

Незаросшая тропа!

Тщетно всё!

Туман скрывает

Путь, которым убыл я...

И никто ведь не узнает,

Где могилка-то моя!

— Ну-ка, хватит про могилку — и так тошно! — прикрикнул на арапа Лука. — Лучше бы что-нибудь весёлое сочинил!

В тумане обозначились, затемнели стволы деревьев.

— Точно — заблудились! — ахнул богодул.

— Привал! — скомандовал атаман и с великим облегчением опустил неподъёмный мешок на мокрую траву.

Помаленьку-то туман разъедало, но уж больно медленно.

— Ты бы помолился Тому, Кто Всегда Думает О Нас! — велел атаман богодулу. — Твоя просьба покрепче нашей будет!

Брат Амвоний покорно забормотал что-то неразборчивое, как и у прочих иереев и микрополитов. Потому что для разборчивого-то бормотания слова нужно знать!

Но ведь помогло!

Дорогу не дорогу, а тропинку разглядели! — Не ведёт ли она в вертеп разбойников? — обеспокоился богодул.

— Да мы, чай, тоже не девицы красные... — сказал атаман и осёкся. — Ты вперёд иди, — приказал он брату Амвонию. — Тебя не тронут. А мы поотстанем... В случае чего — кричи, как будто тебя режут.

— А ну как вправду начнут резать? — испугался богодул.

— Всё равно кричи! Ведь от меня судьба Всея Великия, Малыя, Белыя и Пушистыя Еруслании зависит, а от тебя что?

— Героиня ты наша народная! Девственница ты наша Орлеанская! — поддел атамана верный арапчонок.

— Ладно, — огрызнулся храбрый красавица. — Я пойду. Пистоль-то на что? Тутошние разбойники, чаю, и устройства такого не видели. От грохоту разбегутся!

Лука неожиданно легко вскинул на плечи мешок и зашагал по тропинке, да так резво, что спутники едва за ним поспевали.

Лес между тем становился всё отчетливее и реже, пока не кончился вовсе.

— Деревня! — возрадовался Тиритомба. — О rus! Узнаю тебя, принимаю! Правда, мысль ужасная мне душу омрачает: вдруг там опять лютый барин властвует, а поселяне влекут тягостный ярем до гроба?

— Они везде его влекут, — сумрачно молвил Радищев. — Один был на свете добрый барин, да и тот — я...

— А я? — обиделся Тиритомба. — Кабы меня царь пожаловал деревенькой, так я ли не был бы добрым барином?

— Ага, — откликнулся Лука. — А потом бы в этой деревне все люди стали такие... Приятно смуглявые...

Деревня была как деревня, путь в неё перегораживала нарочитая жердина, возле которой толклись, как обычно, мальчишки. На разбойничьих детей они вроде бы не походили, но кто его знает?

Тиритомба оторвал от сердца кусок штруделя и угостил им сорванцов, чтобы убрали жердину.

— Как ваша весь зовётся? — спросил он.

— Большая Змеевка! — бойко отвечал беспорточный и нестриженый сорванец в чумазой рубахе.

— А почему она так зовётся? — насторожился арап.

— А потому, что у нас Большой Змей живёт! — похвастался беспорточный.

— Где живёт? Прямо в деревне?

— Зачем в деревне? — с достоинством отвечал сорванец. — Он в пещере живёт, как Змею и положено.

— А ты его видел? — не отставал поэт.

— Зачем видел? Его никто не видел. Но кто-то ведь пускает дым, кому-то мы телят да баранов жертвуем...

— А красавиц Змей не требует? — забеспокоился атаман.

— Нет, девка, совсем не требует! Они, поди-ка, невкусные! — засмеялся беспорточный.

— Очень даже вкусные, — уверенно сказал Поэт и непроизвольно облизнулся.

Атаман же возмутился: — Какая я тебе, сопляку, девка? Зови меня... э-э-э... Анна Лукинишна, вот! Я дворянская дочь! Как зовут вашего барина, каков он, милостив ли до людей? Или аспид?

— Никакого аспида мы не знаем, — подбоченился беспорточный. — Да и сама посуди, девка, на что нам барин, коли есть Большой Змей? Старики говорят, что когда-то барин точно был. Да только Змей его съел.

С этими словами, как бы для наглядности, маленький наглец запихал штрудель в рот, и не подумав делиться с товарищами.

— Опять девкой обзываешься? — нахмурился Лука. — Вот я тебе сейчас все уши оборву!

— Девка, девка, девка! С титьками, с журавушкой! — воскликнул сорванец, но отбежал на почтительное расстояние.

Лука собрался было кинуться на малолетнего оскорбителя, но поэт удержал его:

— Постой, красавица моя! Ведь у ребёнка чистосердечного мы больше выведаем, чем у хитрых здешних старцев... Поди сюда, славный отрок! Никто не причинит тебе зла!

С этими словами арап оторвал от сердца ещё кусочек яблочного пирога и маняще протянул его беспорточному.

Он не только предлагал лакомство, он ещё и повысил беспорточного в ранге: ведь отрокам уже полагались портки.

Лесть возымела своё гнусное действие.

— А эта придурочная ухи драть не будет? — спросил сорванец, подходя ближе.

Лука стерпел и «придурочную».

— Не будет, не будет, — уверил мальца арап.