Евгений Шатько - Пятеро на леднике

Каждый день с утра я приказывал себе объявить Лиле, что она не пойдет на ледник, и не выполнял приказ. Но вот три дня назад случилось такое, что я заставил себя сказать ей об этом.

Мы возвращались на лошадях из маршрута берегом реки. Лиля покачивалась впереди и не отводила ветвей, когда ее Жук заходил под дерево, и пригибалась низко к гриве, и казалось, что она кладет усталые поклоны усталому вечернему солнцу. За день южный ветер наполнил воздух желтой мутью. Пахло теплым камнем и мокрым песком.

Грязная, взмыленная вода во многих местах вышла из берегов. Мы подъехали к месту брода и не узнали его: вода неслась под кустами, и ветви дрожали от напористого течения.

Я велел Лиле остановиться и толкнул Серого. Он пошел по мелкой, вышедшей воде и сразу ухнул по грудь. Я держал его головой против течения, белесая кофейная вода уже плескала мне по коленям. Я оглянулся крикнуть Лиле, чтобы она подождала, пока я перееду, — тут же Серый провалился, и вода охватила меня до пояса. Жеребец вздернул голову и поплыл; обернувшись, я крикнул ей: «Стой! Назад!» — и с тоскливым ужасом видел, как ее Жук торопится за мной и, высоко вытягивая вперед горбоносую голову, уходит в воду… Вот он тоже ухнул, Лиля по локти ушла в воду и река потащила их вниз с чудовищной быстротой, потащила на поворот, где обычно торчали два камня, а сейчас в том месте буграми вздымалась грязная вода. Мой Серый уже вылез на берег, я повернул его и пустил через кусты вниз, замечая только красное пятно Лилиного колпака. Она зачем-то придерживала его рукой.

Кусты сорвали с меня кепку. За кустами Серый налетел на завал, и, пока я объезжал громадные камни, которые скрыли и реку, и красное пятно, прошли самые жуткие секунды в моей жизни. Бешеный рев невидимой реки словно бил мне в сердце, и мне казалось, что Лиля уже могла утонуть. Когда Серый выбрался из завала, их уже пронесло мимо бурлящей воды над камнями и Жук подворачивал к берегу. Вытянувшись в струну, он ошалело выкарабкался на обрыв но трещавшему сушняку. Я скатился с седла и бросился к Лиле, схватил ее за холодные руки и стащил на землю. Я ничего не мог сказать, она дрожала и все же пробовала улыбнуться; вода струилась с нее, точно с русалки.

— Ты тонул когда-нибудь? — спросила она меня, когда мы снова сели на лошадей.

— Тонул.

— Наверно, ужасно. Лучше разбиться. Мне вот тонуть нельзя, я плавать не умею! — призналась она со вздохом.

Я похолодел.

— Совсем?

— Ну конечно!

Я хотел сказать Лиле что-то ободряющее, потрепать ее по мокрым вихрам, но изрек ворчливо:

— Это так на тебя похоже: лезть на глубину, не умея плавать. Знаешь, это даже символично.

— Не разводи мелкую философию на мелких местах, — сказала Лиля весело. — Я ничего не боюсь.

Мы погнали лошадей, чтобы согреться. Меня била дрожь от холода и волнения. Я понял, что не говорю ей об ее отъезде, потому что не представляю, как останусь здесь без нее, опять один, с уныло распевающим Пайшамбе, в громадном каменном океане.

В тот же вечер я сказал Лиле, что она уедет.

В горах привыкаешь к неожиданностям. И не можешь привыкнуть.

Когда мы завтракали в молчании и старались с Лилей не смотреть друг на друга, сверху, с левого борта ущелья, прилетел к нам радостный вопль:

— Э-ге-гей! Аркашка-а!

Наверху, на невидимой снизу дороге, стояли и махали руками три фигуры. Я рассмотрел Прохора Ивановича и шофера, третьим был, наверное, новый рабочий.

Мы побросали ложки и через речку, через кусты бросились к ним. Встретились на узкой тропе. Третьим оказался незнакомый парень лет двадцати двух, в джинсах. Коротенькие, ежиком, волосы, плечи грузчика и мясистое лицо с обгоревшими щеками. Как ни странно, к этому лицу шли синий берет и тонкие золотые очки. Этакий грузчик-стиляга. Парень тащил рюкзак, из которого торчали ледорубы — часть нашего ледникового оборудования.

— Ну вот мы и прибыли в полном здравии. Ну уж и дорожка к вам, не дай боже! — как всегда, суетливо-энергично заговорил Прохор Иванович. — А это, Аркадий, тебе новый рабочий. Лицо, как бы выразиться, необычное. — Он показал рукой на парня, который смотрел на меня и на Лилю напряженно-восторженным взглядом и заранее улыбался: — Романтик. Хочет стать геологом, из-за чего и бросил институт. Уже работая в геологии, поел нашей каши, но вот все рвется на ледник. — Прохор Иванович засмеялся и потер ладони. — Упросил меня, я его взял на твое усмотрение. Товарищ показал себя, физически крепкий.

Показавший себя товарищ, счастливо улыбаясь, подал мне руку и назвался:

— Мика!

Мы пошли вниз, и Мика, глядя на простор под нами, ни с того ни с сего вдруг крикнул:

— Вот она — дикая свобода!

Прохор Иванович привез нам вместе с ледниковым оборудованием и спирт. Он произнес торжественное напутствие. Речь его, как всегда, была смешением официальных фраз и простодушных наставлений:

— Вы идете в труднейший маршрут, и вся экспедиция будет смотреть на вас. Обязательно, чтоб у всех, Аркаша, была смена белья и теплых носков. Надеюсь и выражаю от лица руководства экспедиции уверенность в благополучном исходе.

Мы подняли кружки и осушили приготовленное Прохором Ивановичем питье. Мика вдруг положил мне руку на плечо:

— Старик, только здесь, в горах, я понял, что такое настоящая жизнь и кристально честные люди.

Он произнес это страстно, даже заикаясь, и покраснел.

— Романтик, романтик! — закричал Прохор Иванович.

— Понимаешь, старик… ну, знаешь, для меня это вот все… — Мика развел руками, точно желая обнять весь Памир и всех нас. — Я, понимаешь, задыхался в городе от этой цивилизации.

— Толстовец прямо, а! — закричал Прохор Иванович и захохотал.

— Чем же тебе не угодила цивилизация? — спросила Лиля каким-то свойским тоном. Это была первая фраза, которой она заговорила с ним, и я сразу почувствовал, что она признала Мику одного поля ягодой.

— Да при чем цивилизация? — искренне удивился Прохор Иванович.

— А… а… все эти разговоры о поэзии, абстракционизме, симфонизме… Ах, Ван Клиберн, ах, Рерих, ах, ах, ах!.. Японская линия в графике, евтушенковская рифма, белые носки, а на деле — шакалья возня, за глаза оплевывание друг друга. Но дело не в этом… — оборвал он сам себя и понурился. — Дело в том, что мне изменила любимая.

Мы все помолчали, как водится, при чужом горе.

— Да-а!.. — первым протянул тактичный Прохор Иванович. — Это… душевное событие, драматическое… Но вы еще молодой, энергичный!

— Прохор Иванович, не говорите этих слов! — попросил Мика, морщась. — Я не прощу себе любви к мещанке!

— Правильно! — сказала Лиля.

Утром мы выступили. Повели караван из четырех лошадей вверх по Танымасу, вытекающему из-под ледника.