Евгений Шатько - Пятеро на леднике

Я отвечаю Лене, что не стоит называть кафе «сферой обслуживания», потому что все мы в принципе обслуживаем друг друга…

Леня радуется:

— Слушай, вот и я считаю, пусть Люси́ в кафе работает, там такие толковые нужны… — и запальчиво восклицает: — Нужны для жизни не меньше, чем физики-теоретики!

Леня сдвигает шляпу на затылок, вздыхает:

— Мечтаю я личный смысл бытия найти. Извелся весь. Ночью, как филин, глаза таращу, мозгую. Жизнь-то одна… А теперь семья, заботы. Бежишь в магазин с кошелкой, а сам думаешь: хорошо бы в Африку кинуться, какое-нибудь животное открыть… Вариантов исключительно много, не сообразишь, в какую точку себя поставить.

Я не знал, чем помочь Лене, какую точку выбрать…

Месяца через два я плыл в Астрахань. Прогретым вечером трехпалубный теплоход тяжко наваливался на старенькую, хрустевшую, как арбуз, пристанешку. С носа полетел конец чалки, и вдруг знакомый голос покрыл весь шум:

— Эй, тетя, шевелись, спать дома будешь!

Теплоход отработал задний ход, фыркнул, крепко притиснулся к пристани; внизу пассажиры затопали. Я быстро спустился.

Леня стоял у сходней в тельняшке, с косынкой на шее.

— Путешествуешь? — спросил он, подавая горячую ладонь. — А мы третьим рейсом уже идем.

— А Люся?

— Люси́ тут же в ресторане вахту несет. Команда у нас комсомольско-молодежная, между прочим…

— Нашел, стало быть, точку?

— Приближаюсь вроде… Пока матросский стаж накручиваю, думаю в речной податься, в штурмана. — Леня прищурил ореховые глаза. — Куда ж от матушки-Волги денешься?

Вы слышали, как гудят пароходы ночью? Засыпаешь, и вдруг за садами, далеко под берегом, затрубит… хрипло, печально. Заколотится сердце, и во сне видишь солнечную воду и какие-то знакомо-незнакомые голубые берега…

Так я жил и слушал Волгу. Из школы без особой печали приносил тройки. После уроков удирали мы с Толькой на берег, где покачивались недоступные нам моторные лодки, где пахло мазутом и горячим песком, где с осклизлых бревен мы забрасывали свои удочки и закуривали папиросу — одну на двоих, да еще Витька Католик клеился, выпрашивал докурить. Купались до синего озноба, пока солнце не начинало валиться за город и над лиловыми домами, трубами, трамваями повисала оранжевая пыль.

В восьмом классе мне не повезло, я никак не мог побороть уравнения с двумя неизвестными, получил переэкзаменовку на осень и летом пошел работать на кожзавод. А потом знакомый парень помог устроиться на теплоход «Армавир» мотористом. В грохочущем машинном отделении я орудовал масленкой, смазывая двигатели, переводил реверс, чистил насосы. Ходили рейсами из Ростова в Куйбышев с зерном и рудничной стойкой. Зиму ремонтировались в горьковском затоне, а весной по ледяной, разливной воде побежали вниз, в первый рейс.

Проходили мимо Саратова. Вылез я из ухающего жаркого машинного отделения. Уже уплывала назад наша слободка, нефтяные баки, плоты, рыбаки со своими «пауками». И вдруг так захотелось мне наш домик разглядеть!

Сколько ни впивался глазами — не разглядел. После смены лег я на свою полку в каюте, заснул и увидел наш двор… Мать белье развешивает, а Толька налаживает мои удочки… Через неделю, когда пошли снова вверх, к Саратову, скучно стало, грустно. Прямо тоска. Постучался я к стармеху в каюту и говорю:

— Иван Никанорыч, разрешите мне на три дня домой? — и кашлянул. — Заболел я вроде.

— Электромотор надо разбирать, а ты — домой, — отвечает стармех. — Иль, может, тебя девчонка ждет?

— Да нет, простудился, — говорю я.

— Бывает и простуда, — ответил Иван Никанорыч. — У меня завсегда в груди ломит, когда мимо моих Быковых хуторов идем. А рыбалка здесь хороша, по большой-то воде… На луговой стороне, где деревья затопленные… Что ж, давай, почти год проработал. Ходатайствую за тебя. Смотри, будь в форме, коллектив наш передовой. Обратно пойдем, возьмем тебя.

Я побежал собираться. Девчонки, конечно, у меня никакой нет. Просто одной знакомой, Ирке, писал я письма. Шесть штук. А она мне одно!

Собрал рюкзак. На рассвете подошли к городу. Капитан вызвал диспетчерский катер. Через полчаса ступил я на родной берег.

Солнце вставало с верховья. Вышел я на нашу Чернышевскую улицу — вдоль Волги. Было пусто и тихо. Пахло сиренью. Протопал я кварталов десять — мимо фабрики бывшей Шмидта, мимо хлебозавода, спортивного городка и вышел к нашей слободке. Домики-то какие маленькие!

Тополиными клейкими листьями пахнет. Сирень через заборы ломится. На левой стороне синий домик в три окна — там Ирка живет. Над крышей у них скворечник, около него скворцы с воробьями дерутся. А вот и наши ворота на улицу наклонились. Калитка тяжелая, сильно хлопает. Я калитку осторожно открыл за мокрую ручку и прикрыл тихо, чтобы не хлопнула. За калиткой дерево с розовыми иголками. Никто у нас во дворе не знает, какое это дерево. В глубине — наш домик. По нему уже хмель пошел. Палисадник низенький — перешагнуть можно. Акация выше дома. На крыше антенна телевизора усы выставила. На эти усы соседские голуби садятся. Я не стал сразу стучать, а пошел по двору. Все как было, только как будто уменьшилось и вросло в землю. Соседская дверь с оборванной клеенкой. Загородка для кроликов. Дощатый душ. А вот дверь Толькиной квартиры. На ней написано красной краской: «Это и твой дом, Фидель!»

Вернулся я к нашему крыльцу, постучал — тишина. Стучу еще. Шаги в сенях. И мама испуганным голосом спрашивает:

— Кто здесь?

— Это я.

Мама ойкнула, стукнул крючок. И босая, в одной рубашке, схватила меня теплыми руками.

— Это я в отпуск, — говорю я.

У мамы щеки мокрые.

— Похудел-то как… — шепчет она, берет у меня рюкзак, и смеется, и опять плачет.

Какой низкий потолок у нас! Пахнет тестом, молоком и как будто пеленками.

— Как живете-то? — спрашиваю я деловито. — Я на три дня, мама. Как живете?

— Живы, здоровы… Садись… садись… Теперь у нас Аленушка живет….

— Аленушка?

— Племянница твоя, чай, ты дядя! — смеется мама. — Спит она, пойдем, посмотришь на нее.

Мама ведет меня во вторую комнату, за перегородку. Здесь темно, и я едва различаю светлый затылок и загорелую ручонку на одеяле. Но, кроме племянницы, здесь кто-то есть, из угла доносится тяжелое дыхание.

— А там дедушка спит, — поясняет мама.

— Какой дедушка?

— Да твой дедушка, из Красного Кута, — смеется мама. — Приехал. Что же одному-то жить?.. Он старенький, ходит мало, все стихи пишет.

Мы выходим в столовую, и мама здесь говорит громче.

— Такой поэт — беда. Пишет и пишет… А я блины поставила — чуяло мое сердце, приедет кто-то, — говорит мама и ставит чай. И все говорит, говорит. — Ты что ж на три дня всего?.. У нас теперь газ… Такое удобство, сказка — ни дыма, ни копоти, посуду чистить легко.