Елена Кисель - Серая радуга

— Продолжаем веселье! — раскатился радостно над садом голос Магистра.

Музыка зазвучала опять, в первые минуты неуверенно, потом все громче и громче. Магистр и чиновники принялись несколько чересчур весело выяснять, чья очередь крутить бутылку. А Кристо смотрел на встревоженного Мечтателя, язвительно улыбающуюся каким-то мыслям Бестию, на испуганную Мелиту — и совершенно твердо знал: праздник кончился только что.

* * *

Мой праздник кончился.

Мой мир рухнул.

Она меня ненавидит.

Черт, здесь где-нибудь наливают выпить?

По основным мыслям Макса Ковальски можно было догадаться, что его дела нехороши.

Ему хотелось напиться, между тем, как он не пил. Он недолюбливал рефлектировать — и этим же занимался. И да, он прекрасно понимал: сейчас он должен быть у себя в комнате. Мужиком. Мужиком быть, в смысле. Пинать тумбочку, или кусать подушку, или обдумывать планы мести (к слову, кому? Плевать, найдутся кандидатуры).

Но вышло так, что он просто брёл вперед, не стараясь разбирать дорогу, желая только одного: намертво заблудиться в клятых лабиринтах артефактория, чтобы через час или два блужданий наконец включился хваленый внутренний стратег, дал пинка всему остальному — и он смог бы мыслить и дышать.

Сердце, Холдон его побери! Он читал или слышал: болеть должно сердце, откуда взялось удушье? Зачем ему темнота в глазах, спрашивается?

Он бы справился с сердцем. Он был почти готов к той, предвиденной боли.

Он только не был готов к своему превращению во влюбленного семнадцатилетнего мальчишку, и теперь недостаток воздуха раздирает грудь, пламя факелов по стенам кажется серым, а в мозг прокрадываются предательские мыслишки вроде: «Ты сам отобрал у себя единственное дорогое существо», — «Если бы можно было вернуть ту минуту…» — «Ты опять бы поступил так же» — «Ты неисправим. И, похоже, у нас тут проблемы со смыслами жизни».

Внутренний голос продолжил развивать мысль о целях существования, но Макс на секунду отвлекся на внезапный грохот из-за одной из дверей. Звук был настолько яростным и опасным, что рефлексы бывшего ФБРовца невольно включились, рука потянулась за отсутствующим оружием, а мозг настроился на волну «разведка-задержание-эвакуация-выберите нужное». Очень осторожно Макс подошел к двери, из-за которой доносился грохот. «Войди туда, — порадовался внутренний голос, — если повезет — тебя угрохают, и мне не придется с тобой мучиться».

Приоткрыв дверь кончиками пальцев, Ковальски заглянул внутрь помещения.

Над его головой с треском раскололась хрустальная ваза.

Комната представляла собой тренировочный зал для артемагов и была полна разнообразным хламом. Стоящая посреди груды вещей Дара прикасалась то к старинным часам, то к подсвечнику, то к лезвию ножа — и те взлетали, вспыхивали в воздухе, уносились на стены и в потолок. Расшибались, крошились, перемалывались в пыль. Ни одного целого окна в зале не было, в одном углу полыхал пожар, во втором образовалось болото.

Внутренний голос Макса уважительно хмыкнул: «Учись реакциям!»

А лицо девушки было почти отрешенным. Только пальцы, кажется, жили отдельной, яростной жизнью, создавая артефакт за артефактом. Да ещё звучала фраза, которую Дара твердила механически сквозь зубы при каждом ударе:

— Почему она, а не я? Почему она, а не я? Почему…

Полыхающий светом изнутри старинный фонарь завис прямо напротив лица Ковальски: Дара заметила его в последнюю секунду. Свет за стеклом погас, стекло дало трещину, и фонарь брякнулся на пол у ног Макса. Артемагиня опустила руки, как будто он видел что-то неприличное. С минуту смотрела на него без всякого выражения, что-то нащупывая в памяти.

— Ты когда-то ответил мне… сказал, она опытнее, а я… я странная…

— Я лгал, — легко ответил Макс.

— Тогда почему она?

— Считай, что они просто раньше познакомились. А ваш директор — однолюб.

Сначала непонятно было, смеется она или плачет, но, когда опустилась на недоразнесенный диван и закрыла лицо руками, стало ясно — слезы. Макс сел рядом, пришлось серьезно потеснить артемагиню: места было маловато. Удушье пропало, появилась ноющая боль в сердце, к которой он был готов. Осознание чужих страданий облегчило собственные.

И что хуже: любовь первая, самая отчаянная, когда любой крах кажется катастрофой, или последняя любовь, последняя потому, что знаешь — другой не может, не получится ещё раз, другого шанса уже не будет? Даре первой пришло в голову объединить два понятия: проплакав без единого звука пару минут, она тихо заговорила:

— Это было так? Когда Кристо брякнул тебе о Лорелее и Оплоте — тебе тоже было… так? Настолько?..

— Больно — значит жив, — ответил Макс всегдашним девизом.

— Значит, сегодня мы с тобой самые живые, — заявила Дара, шмыгая носом. — И я так… знаешь… избыточно живая. Макс?

— Да?

— Различие в этом? Человека и вещи? Им не больно?

Ковальски ничего не ответил: для него вопрос был непонятным, — и артемагиня догадалась, начала объяснять:

— У меня это с детства, я вдруг… понимаешь, я заметила, что говорю с предметами. И это интереснее, чем говорить с людьми. Вещи тебе не соврут, не издеваются, ничего не просят, не дергают по мелочам и всегда ждут. И я понимаю их, и со временем я и сама начала становиться похожей на… я глупости говорю. Но я решила быть ближе к миру живых совсем недавно, и только из-за него… а она… — она всхлипнула. — Разве обязательно должно быть больно, чтобы чувствовать себя живым?

— Думаю, нет. Но получилось так, что твердо я уверен только в этом законе.

«Хреново быть тобой!» — посочувствовал внутренний голос.

— Макс… извини.

— За что?

— За Лори.

Макс только хмыкнул, показывая, что извиняться не стоит.

Они молчали долго, но это было не пустое молчание. Двое думали об одном и том же — своем. Но двоим же и становилось легче, будто они перед кем-то высказывались.

Заговорила опять Дара.

— Наверное, когда-нибудь я убью ее, — просто сказала она. — И все закончится.

Макс не издал ни звука и затянул с ответом минут на десять.

— Дара, — выговорил он потом медленно. — Постарайся держаться подальше от Мечтателя. Сама знаешь: меня не так-то просто испугать…

— Ты как-то сказал, что боишься тараканов, ипотеки и тупости Кристо.

— Тараканами я брезгую, ипотека мне с некоторых пор не страшна, насчет последнего — не скрою, жутковато. Но если есть в Целестии кто-то, кого я опасаюсь по-настоящему — то это Экстер. Считай это моим опытом или предчувствием, но я не понимаю, что он такое на самом деле, и это меня пугает.

— Наверное, когда я тоже испугаюсь, — я вспомню о твоем совете.

Подросток, нет, девушка семнадцати лет. Спасибо нужно сказать уже за то, что она его выслушала.