Вадим Шефнер - Лачуга должника и другие сказки для умных (сборник)

Я еще не знал, как мне поступить. Согласно пункту 17 «наставления для действий вне Земли», утвержденного Космическим центром, я обязан был срочно направиться к корабельному врачу и доложить ему, что мой однокаютник болен психически, – на предмет помещения его в спецкаюту-изолятор. Однако пункт 39 Устава воистов гласит: «При заболевании товарища в походных условиях воист должен в первую очередь заботиться о нем, а не о себе».

Я вспомнил известный на Земле и выше случай, когда в 2125 году, во время экспедиции на планету Таласса (Второй пояс дальности), воист Олаф Торкелль вызвался пойти на выручку Нару Парамуоту – водителю обзорного микродирижабля, потерпевшему аварию в таласских джунглях. Найдя Нару, Олаф четверо суток нес его на руках через густые заросли, отлично зная, что при аварии тот укололся колючкой желтого дерева, вызывающего острозаразную лихорадку, для лечения которой земляне тогда еще не имели никаких лекарственных средств. Торкелль принес Парамуоту в промежуточный бункер, где поместил его в медицинский изоляционный бункер, и остался при нем. Он ухаживал за больным, хоть и сам уже заболел неизлечимо. Через восемь суток Нару умер. Вскоре, не покидая бункера, умер и воист Олаф Торкелль. С сугубо практической точки зрения решение Торкелля принять участие в спасении человека, которого спасти уже нельзя, было заведомо алогичным, ибо вместо одного экспедиция потеряла двух. Однако воист вправе отвергать прагматизм там, где дело касается его чести. Недаром адмирал Кубриков в одной из своих статей бросил крылатую фразу: «Нас, воистов, слишком мало на Земле, чтобы мы смели чего-нибудь бояться!» Хоть между тем, что произошло на Талассе, и той ситуацией, в которой очутился я, сходства весьма мало, но тем не менее эта талассианская история натолкнула меня на твердое решение: о душевной болезни своего товарища докладывать врачу я не должен. Если психоз примет резко агрессивную форму – только тогда я извещу об этом главврача. Если же Белобрысов, почувствовав необоримое стремление к убийству, ударит меня чем-либо, когда я сплю, я все же успею нажать кнопку тревоги возле изголовья своей койки и таким образом предупрежу всех об угрожающей им опасности. Даже если Павел нанесет мне смертельное ранение, то я все-таки смогу дотянуться до кнопки, – ибо, по утверждению Кросса и Оленникова, каждый человек, чье здоровье характеризуется цифрой «12» по шкале Варно, находится в сознании еще две секунды после клинической смерти. Правда, теория Кросса-Оленникова практически еще никем не подтверждена, но у меня нет оснований не верить этим маститым ученым.

Ко всему вышесказанному считаю долгом добавить, что мои алармистские прогнозы оказались, счастью, неточными: ни во время полета, ни после высадки на Ялмезе никаких агрессивных намерений по отношению к кому-либо Павел Белобрысов не проявлял. И если в своих доверительных разговорах со мной он неоднократно высказывал некоторые маниакальные идеи, то, когда речь заходила о делах конкретных и повседневных, его высказывания были вполне разумны, так же как и его действия.

Вот и теперь, через несколько минут после своего «признания в убийстве», Павел, взглянув на часы, заявил, что нас должны уже позвать в кают-компанию на обед.

Друг-желудок просит пищи, В нем танцует аппетит, В нем голодный ветер свищет И кишками шелестит!

Словно в ответ на это, по внутренней связи послышался голос:

– Вниманию всех! Тревога нулевой степени! Всем членам химбригады немедленно явиться в Четвертый отсек. Обед откладывается на четверть часа. Двери кают без надобности не открывать!

– Хорошо, что мы не входим в химбригаду, – признался Павел. – Терпеть не могу противогазов!.. Но что-то стряслось.

На пивном заводе «Бавария» В эту ночь случилась авария.

– Если и авария, то весьма мелкая. Тревога только нулевой степени, высказался я.

– Надо все-таки разведать, что произошло, – молвил Белобрысов. Подойдя к двери, он нажал на рукоять магнитного замка. Дверь подалась. В каюту сразу проник густоконцентрированный кошачий запах.

– Вот оно что! Это работа дяди Духа! – догадался я. – Паша, закрой же дверь!

– Побольше бы таких дядь! – воскликнул Павел. – Мне возвращены ароматы моей молодости! Так пахло на ленинградских лестницах в эпоху управдомов, жактов и жэков.

«Опять он сбивается на свою ностальгическую ахинею, – с огорчением подумал я. – Какие-то жакты, жэки…» Чтобы отвлечь его от навязчивых мыслей, я бодро произнес:

– А вонь-то на убыль пошла. Молодцы наши дегазаторы!

– Действительно, аромат уже послабже стал, – согласился он.

В полете мы жили по условному двадцатичетырехчасовому времени. Расписание дня было весьма жесткое – практические занятия в спецотсеках, технические опросы, микросимпозиумы, тренировочные получасовки… Перечислять все считаю излишним, поскольку к услугам Уважаемого Читателя имеется «Общий отчет». Добавлю только, что изредка деловая монотонность наших будней нарушалась: по всем коридорам и отсекам «Тети Лиры» распространялись вдруг неожиданные запахи, иногда весьма малоприятные. Это самораскрывались баллончики дяди Духа; все их так и не смогли выявить и ликвидировать.

Спорадические нашествия ароматов служили неисчерпаемой темой для шуток, в особенности когда мы все собирались за обеденным столом. Наибольшим успехом при этом пользовался Павел Белобрысов. Сам Терентьев не раз с наигранной строгостью говаривал ему:

– Не смешите нас слишком, Белобрысов! Мы пришли в кают-компанию питаться, а не хохотать!

Мои опасения в отношении Павла оказались напрасными: в разговорах с участниками экспедиции он никогда не переступал логической нормы. Мало того, его ностальгические словечки и рифмованные безделушки охотно повторялись другими. Его уважали и считали, что у него легкий характер. На «Тете Лире» он обрел немало доброжелателей, хоть сам в друзья никому не навязывался и в откровенности ни с кем, кроме меня, не пускался.

Мне же он порой рассказывал такое, что я не знал, что и думать; это походило на бред наяву. Однако в его ностальгических излияниях была какая-то завораживающая внутренняя последовательность, изобилие подробностей быта, живая обрисовка характеров.

Становилось ясно, что он досконально изучил материал, прочел тысячи исторических исследований, но вместо того чтобы описать это в романе, сам себя сообразил человеком двадцатого столетия; очевидно, сказалось умственное перенапряжение. Мне припоминался аналогичный случай, опечаливший в свое время весь наш Во-ист-фак: один мой сокурсник, человек явно талантливый (ему предрекали блестящую воистскую будущность), неожиданно заявил, что он полководец Аларих, и потребовал, чтобы ему воздавали высшие воинские почести. Бедняга был отчислен с четвертого курса.