Вадим Шефнер - Лачуга должника и другие сказки для умных (сборник)

Родители намеревались пустить меня по звуковому руслу, но вскоре убедились, что музыкальным слухом я не обладаю. Иногда мне хотелось, чтобы у меня вообще слух отсутствовал, – так нервировал меня шум домашний. Помню, когда я учился во втором классе, во время медосмотра врач спросил меня, нет ли жалоб на здоровье. Я ответил, что есть жалобы на уши: нельзя ли меня как-нибудь оглушить медицинским способом? Медик рассердился, сказал, что такие шутки неуместны.

К музыке у меня особое отношение, да и вообще ко всякому шуму. Думаю, тут трусость виновата. Когда мне было шесть лет, родители снимали дачу в поселке Мухино. Там в роще стояло полуразрушенное каменное строение – Барский дворец, как именовали его местные жители. Все родители-дачники запрещали своим детям ходить туда; говорили, что там опасно. Но именно в такие запретные места и тянет мальчишек. Однажды мой двоюродный братец Женька, которому было уже одиннадцать лет, милостиво пригласил меня побывать с ним в Барском дворце. И вот по выщербленным ступеням вошли мы в бельэтаж, в небольшой зал. Пол там был завален битыми кирпичами, пахло плесенью. Часть сводчатого потолка отсутствовала, и в большущую дыру виден был второй этаж. Уцелевшая часть свода нависала над нами. Казалось, что она вот-вот на нас обрушится. Я встал у окна, чтобы сразу сигануть в оконный проем, когда начнется обвал. Женька догадался, что мне боязно, и молвил презрительно:

– Эх, Фимка, да ты трусяга!

Осенью того же года, когда родители со мной вернулись в город, я однажды, набегавшись во дворе, уснул на кушетке возле рояля. Мне приснилось, что я опять в Барском дворце и надо мной нависает кирпичный свод. И вдруг послышался грохот. Я проснулся от страха, – а это, оказывается, отец присел к роялю и начал наигрывать что-то очень громкое, только и всего. Но с этого дня я невзлюбил всякую музыку. Правда, меня и прежде к ней не тянуло – но теперь она стала вызывать во мне какой-то подсознательный страх.

При всем моем особом отношении к музыке родителей своих я люблю. Они люди добрые. Добрые к людям, добрые к животным. В те годы они частенько приводили с улицы бродячих собак, приносили бездомных кошек. Но животные у нас долго не задерживались – из-за музыкального шума. Поживет-поживет у нас какой-нибудь барбос, откормится, наберет нужный ему вес, а потом – выведет его отец на очередную прогулку, и драпанет пес без оглядки, в надежде найти себе более тихую обитель. И кошки тоже не приживались. Исключением был кот Серафим (сокращенно – Фимка). Тихий был, степенный, воровал только в исключительных случаях. Музыки боялся, смеха тоже; как тетя Рита начнет хохотать – он на постель или на диван прыгает, на спину ложится и уши передними лапками зажимает. А из дома не убегал, хоть и имел эту возможность; весной, в пору кошачьих свадеб, его во двор гулять отпускали. Родители за верность дому очень его уважали, и меня из уважения к нему тоже Серафимом назвали. Отец потом мне рассказывал, что когда он с матерью пришел в загс меня регистрировать, то делопроизводительница поначалу не хотела такое имя в метрику вписывать, потому как был некий лжесвятой Серафим Саровский, которому царь Николай Второй покровительствовал. Но отец ей толково объяснил, что мне в честь кота имя дают, и тогда регистраторша сказала, что это вполне законно.

Этот кот памятен мне и тем, что благодаря ему я еще в ранние школьные годы смог проявить свои изобретательские способности. Зная, что Фимка не меньше меня страдает от шума, я, из чувства солидарности, решил облегчить ему жизнь. Замерив длину его ног и туловища, я соорудил фанерную конуру; изнутри, для звукоизоляции, я обил ее старым ватином и отчасти – мехом, использовав для этого свою шапку-ушанку. Родители отнеслись к этому отрицательно. К сожалению, и мой тезка – тоже. Он обходил стороной это уютное звукоубежище. А когда я попытался втолкнуть его туда, он зашипел на меня. Надо думать, тут сказался возрастной консерватизм.

Задача ИРОДа – путем усовершенствования бытовой и прочей техники устранять из повседневного быта всяческие стрессовые ситуации и тем способствовать продлению жизни людской. Профиль института весьма широк, в нем много отделов, секций и подсекций. Я – сотрудник секции, где проектируются приборы бытовой безопасности. Но не о своей работе поведу я сейчас речь.

Рядом с моей секцией находится Отдел Зрелищ. Не так давно сотрудники этого отдела разработали проект четырехэкранного кинозала. Кому из вас не приходилось, польстившись на интригующее название фильма и честно купив на него билет, быстренько убедиться, что картина скучна, что актеры играют плохо, что деньги потрачены вами напрасно? Некоторые зрители в таких случаях устремляются к выходу; другие, зевая и чертыхаясь, сидят до последнего кадра. Но и те, и другие покидают зал с чувством раздражения – а это, как известно, сокращает сроки нашего бытия. А теперь, уважаемый читатель, порадуйтесь проекту ИРОДа.

Вы входите в просторный зал. На каждой из четырех стен – по экрану. Кресла – вращающиеся; так надо. Между ними – интервалы; так нужно. В подлокотнике каждого кресла – четыре кнопки. В начале сеанса все сиденья повернуты к экрану № 1. Вы садитесь, надеваете наушники, нажимаете кнопку звукоприема № 1. На экране – фильм из жизни молодого ученого. Он хочет подарить миру свое изобретение, но его соперник вставляет ему палки в колеса. Однако с самого начала ясно, что справедливость восторжествует, и вам эта ясность почему-то не нравится; ведь вы знаете, как тернист путь каждого изобретателя. Огорчает и то, что роль молодой (по замыслу драматурга) подруги ученого исполняет престарелая жена режиссера.

– Опять эту мымру вытащили! – бормочет зритель, сидящий справа от вас, и делает поворот на 45 градусов влево. Зритель же, сидящий по левую сторону, делает поворот вправо. «А я рыжий, что ли!» – мелькает у вас мысль, и вы поворачиваетесь сразу на 90 градусов и нажимаете соответствующую кнопку звукоприема. У вас перед глазами и ушами – детективная погоня за дефективным негодяем, похитившим из частной коллекции полотно Айвазовского. Под бодрую песню о трудных буднях милиции каскадеры мчатся по улице, ставят свои машины на дыбы, лавируют между автобусами. «Все ясно, не уйдет сукин сын от погони», – догадываетесь вы и, совершив новый поворот, приступаете к созерцанию кинокомедии. Там происходит что-то очень смешное. Заливистым молодежным киносмехом смеется изящная девушка в джинсах; добротным крестьянским смехом смеется ее мать с подойником в руке; бодро хохочет молодой человек спортивно-физкультурного вида. Но это им смешно, а вам почему-то скучно. Дабы не чувствовать себя тупицей, лишенным чувства юмора, вы совершаете еще один поворот – и вот перед вами фильм из жизни животных, заснятый при помощи дальнозоркой оптики. Медведица со своими потомками расположилась на лесной полянке; бобры заняты сооружением плотины; олени пасутся в тундре. Все очень разумно, всему веришь, К тому же животные не знают, что их снимают, и поэтому, в противоположность актерам, ведут себя очень естественно. Радуясь достижениям киноискусства, вы с интересом смотрите фильм до конца и покидаете зал с чувством удовлетворения. Никаких стрессовых ситуаций! Сами того не замечая, вы сберегли частицу своего здоровья, продлили свою жизнь! А кто вам в этом помог? Вам помог ИРОД! Увы, уважаемые читатели, должен вам сообщить, что проект этот положен в долгий ящик. До его обсуждения все ироды – в кулуарных разговорах – толковали о том, что это – крупное достижение, которое приумножит славу ИРОДа. Но вот настал день обсуждения – и первым выступил Герострат Иудович, наш директор. Он признал, что сама по себе идея прогрессивно-прекрасна, но тут же трусливо добавил, что ее осуществление встретит свирепое сопротивление актеров и что даже некоторые отсталые зрители будут недовольны. За ним слово взял наш почтенный завлаб Афедрон Клозетович и долго бубнил о том, что строительство нового кинотеатра потребует колоссальных расходов, а это, учитывая хозрасчетные взаимоотношения, приведет к финансовому краху ИРОДа. После этих двух речуг стали выступать рядовые ироды, и каждый находил в проекте какой-нибудь недостаток; обсуждение превратилось в осуждение. Придя домой, я обо всем этом рассказал Насте, и она озарила меня улыбкой № 16 («Нежное сочувствие»). Но потом спросила, сказал ли я там что-нибудь в защиту этого проекта. Я признался, что ничего не сказал.