Вадим Шефнер - Лачуга должника и другие сказки для умных (сборник)

Стандартная келья-камера имела неплохую меблировку: письменный стол, стул, кровать, возле нее – ночной столик. Узенькая дверь вела в санузел, где находились душ, умывальник и унитаз. Водопровод был в полной исправности. Но меня огорчило, что зеркала нет. И тут ученый-одиночествовед пояснил мне – через Юрика, – что во всем Храме Одиночества нет ни единого зеркала. Ведь ежели кто-то видит свое отражение, то это уже не полное одиночество.

Я положил рюкзак на стул, топор на ночной столик, повесил плащ и берет на маленькую вешалку у входа в санузел, а затем поинтересовался, где мне добыть матрас, одеяло, подушку, простыню, – ведь кровать-то голая. Юрик потараторил с ученым и объяснил мне, что беспокоиться незачем, здесь имеется обслуживающий персонал, автоматические существа. Они – безмолвные, бессловесные, беззвучные, бесшумные. По-куманиански они называются баратумы, а если на русский перевести – заботники… А сейчас ученый покажет некоторые здешние помещения.

Когда вышли мы в коридор, то увидали, что навстречу шагает человекообразная фигура. Подобные автоматы уже тысячекратно описаны и в фантастической и в реалистической литературе, поэтому скажу только, что заботник был сделан из металла и пластмассы, имел туловище, руки, ноги и голову с ушами и глазами; рот и нос отсутствовали. Неся большой мешок из синтетической ткани, он, не поприветствовав нас, прошел мимо и вошел в мою келью. Меня неприятно удивило: как это он проникал, что я выбрал именно эту жилплощадь? Ведь никто ему об этом не сообщил.

Ученый повел нас в столовую, находящуюся в первом этаже. Мы вошли в большой зал, посреди которого стоял небольшой стол; его металлические ноги, так же как и ножки стоящего возле него стула, были намертво вмонтированы в пол. Вдоль правой стены зала протянулся ряд табличек с изображениями различных кушаний и напитков. Под каждой табличкой белела кнопка.

– Попробуй вкусность пищи, – предложил мне Юрик, и я нажал кнопку под табличкой, на которой была изображена тарелка с кашей, вроде манной. Затем сел за стол, и через несколько секунд в левой стороне зала открылась в стене дверь и ко мне направился голубоватый заботник. Он поставил на стол металлическую тарелку с кашей, которая оказалась вполне съедобной. После этого я заказал себе какой-то розоватый напиток, и заботник принес мне металлический стакан с этим напитком.

– А чаю у вас не имеется? – задал я вопрос механическому официанту.

Но никакого ответа не последовало.

Мы покинули столовую и направились в библиотеку. Шагая туда, мы прошли мимо массивной стальной двери, совсем не похожей на двери келий; к тому же на ней были изображены две скрещенные руки – ладонями вперед. Одиночествовед пояснил нам, что это – знак запрета. Здесь находится энергоблок. Живым существам входить туда нельзя, они могут разрушить свое здоровье. Кроме того, в эпоху жуткого средневековья, когда здесь была тюрьма, зарегистрированы случаи побегов через энергоблок. Все убегуны были зверски съедены зверями.

Мы вошли в библиотеку, она вообще никакой двери не имела, входи – и бери что тебе угодно. Там стояло множество стеллажей, полных книгами, и ученый – через Юрика – выразил сожаление, что я неграмотен. Ведь все эти тома изданы Куманианским Институтом по Изучению Одиночества. Здесь – труды многих поколений одиночествоведов, здесь описаны все психологические явления, возникающие на каждой из восьми степеней. Но девятая степень одиночества еще никем не описана. Она неописуема, непостижима, непознаваема, нерассказуема, необъяснима.

Чего-чего, а одиночества я никогда не боялся, поэтому этот разговор был мне не интересен, и я задал практический вопрос: не бывает ли здесь перебоев в работе пищеблока, в подаче электроэнергии? В ответ мне было заявлено, что никаких перебоев о питанием быть не может, ибо непортящихся продуктов запасено здесь на шесть риртонов (столетий), а атомно-иридиевый энергодатчик рассчитан на неисчерпаемость. После этого мы поднялись по центральной лестнице, и я остался на верхней ее площадке, а Юрик и ученый вошли в склепообразную надстройку.

– Серафимушка, поставь свои часы ровно на двенадцать тридцать пять! – произнес сверху Юрик.

– Через тридцать суток по земному счету жди меня для возвращения на Твою Землю!.. И не захоти убегать, Фима! Я знаю, в тебе бурлит отвага, тебе, может быть, захочется прославить свое земное имя и пожить среди зверей, доказать Вселенной свою бесстрашность, – но помни, что каждое бегство кончалось кончиной!.. Ты слышишь эти зверские голоса?! Действительно, звериный рев, доносившийся из леса, был ужасен.

– Юрка, разве я дурак, чтобы бежать из тишины в шум?! Ведь ради тишины я и прилетел сюда! – воскликнул я.

Мой друг нажал ногой на клавишу. Стальная плита плавно опустилась на свое место. Настала полная тишина.

Уважаемый читатель! В следующих главах я расскажу о том, что пережил в Храме Одиночества. Для большей объективности писать о себе буду в третьем лице, как бы о своем знакомом, о котором знаю даже больше, чем он сам о себе.

Расставшись с Юрием, Серафим еще с минуту постоял на лестничной площадке, радуясь тому, что он в полной безопасности, впитывая душой безмолвие Храма Одиночества. В мозгу его возникли строки:

Напрягая голосовые связки, он проскандировал это четверостишие, как бы обращаясь к невидимым слушателям. Но голос его прозвучал еле слышно. А затем, спускаясь по лестнице, он убедился, что шаги его и вовсе не слышны. Когда он шагал по коридорам Храма Одиночества со своими спутниками, он как-то не обращал на это внимания. И теперь ему стало немножко обидно: тишина тишиной, но ЕГО голос, ЕГО шаги всюду должны звучать полновесно и четко! Но затем он подумал, что ему нужно преодолеть свою земную гордыню, приобщиться к здешнему спокойствию, стать как бы составной его частью.

С такими мыслями Серафим направился в свою келью и, войдя туда, был приятно удивлен: кровать аккуратно застелена, в изголовье – подушка с чистой наволочкой… Вот только полотенца нет… А, наверное, оно в санузле. И действительно, там мой герой обнаружил полный набор: два полотенца, туалетное мыло, сортирная бумага – пипафакс. Вернувшись в келью-камеру, он произнес четверостишие: