Терри Пратчетт - Цвет волшебства [сборник]

— Я ел всё на свете, — нахмурился Маздам, — Но собаку есть не стану. У меня однажды был пёс. Пиратом звали.

— Как же, помню, — отозвался Коэн. — Это тот самый, с шипованным ошейником? Который ещё людей жрал?

— Говори что хочешь, а мне он был другом, — Маздам оттолкнул тарелку с мясом.

— Зато всем остальным — смертью от бешенства. Я съем твою порцию. Закажи ему цыпленка, Проф.

— А я однажды съел человека, — пробормотал Хэмиш Стукнутый. — Во время осады, вот так вот.

— Что, в самом деле съел? — спросил Профессор Спасли, одновременно подавая знак официанту.

— Не целиком, только ногу.

— Это ужасно!

— Да нет, с горчицей нормально. «Стоило мне только подумать, будто я их знаю…» — Профессор Спасли покачал головой и потянулся за бокалом с вином. Ордынцы, внимательно следя за каждым его движением, нерешительно взяли свои кубки.

— Господа, у меня родился тост, — произнёс он. — Да, кстати, не забывайте, пить нужно небольшими глотками, а не вливать сразу всё вино себе в глотку. Иначе можно подавиться. Ну, за Цивилизацию!

Орда присоединилась со своими собственными тостами.

— Пчарнь'ков! [80]

— Все мордами на пол, и никто не пострадает!

— Чтоб жил ты на интересном стрёме!

— Как там эта волшебная фраза?… Ах да, гони всё, да поживее!

— Смерть большинству тиранов!

— Чиво?

— Стены Запретного Города поднимаются в высоту на сорок футов, — сказала Бабочка. — Ворота сделаны из бронзы. А сам город охраняют сотни стражников. Но ведь с нами Великий Волшебник!

— Кто-кто?

— Ты.

— Прошу прощения, иногда я об этом забываю.

— Ничего страшного.

Бабочка смерила его долгим, удивленно-уважительным взглядом. Ринсвинду припомнилось, что преподаватели иногда смотрели на него точно так же — когда он получал высокие оценки (согласно закону вероятности, иногда вы просто угадываете правильные ответы).

Он поспешно перевёл глаза обратно на кривую, нарисованную углём схему, которую начертила Цветок Лотоса.

«Кто-кто, а Коэн знал бы, что делать, — подумал Ринсвинд. — Он бы просто взял и перерезал всех на своём пути. Ему даже в голову не приходит, что можно чего-то бояться. Вот кто пришёлся бы сейчас как нельзя кстати…»

— О да, стена очень крепкая, но ты наверняка знаешь заклинания, которые разнесут её на мелкие кусочки, — благоговейно произнесла Цветок Лотоса.

Ринсвинд опять задумался — а что с ним сделают, когда выяснится, что он таких заклинаний не знает? «Если я возьму с места в карьер, — решил он, — то, скорее всего, ничего». Ну, проклянут вслед, обзовут как-нибудь, но к этому он был привычен. «Словом шкуру не испортишь», есть, кажется, такая пословица. Ринсвинд всегда очень трепетно относился к собственному кожному покрову.

Даже Сундук бросил его. Нельзя сказать, чтобы Сундук был таким уж большим светлым пятном в Ринсвиндовой жизни, но иногда бодрого топота его ножек как-то не хватало…

— Однако, прежде чем мы приступим к делу, — сказал он, — думаю, вам стоит исполнить какую-нибудь воодушевляющую революционную песню.

Революционерам эта идея понравилась. Под шумок Ринсвинд бочком пододвинулся к Бабочке. Та улыбнулась ему понимающей улыбкой.

— Ты же прекрасно знаешь, я не смогу разрушить эту стену! — прошипел он.

— Учитель пишет, что тебя отличала необыкновенная изобретательность.

— Моей магией даже маленькую дырку не пробьёшь!

— Не сомневаюсь, ты что-нибудь придумаешь. И, Великий Волшебник?…

— Да, что?

— Помнишь Любимую Жемчужину, ту девочку с игрушечным кроликом…

— И что?

— Наша ячейка — это все, что у неё есть. То же самое можно сказать и о многих других здесь присутствующих. Когда вельможи дерутся, народ гибнет. Родители гибнут. Понятно? Я одной из первых прочла «КАК Я ПРОВЁЛ ОТПУСК», и лично я считаю, что там изображен никакой не Великий Волшебник, а просто глупец, которому почему-то всегда везет. И я очень надеюсь, что твоего везения хватит на всех нас. Ты уж позаботься об этом.

Во дворах императорского дворца тихонько звенели фонтаны. Периодически издавали призывный клич павлины — человек, никогда не слышавший их криков, ни за что на свете не поверил бы, что столь прекрасная птица способна так мерзко орать. Декоративные деревья отбрасывали декоративные тени.

Сады располагались в самом сердце города, поэтому порой сюда проникал приглушённый шум извне — приглушённый благодаря соломе, которой ежедневно выстилали близлежащие улицы, а также потому, что любой звук, подпадавший под категорию слишком громкого, гарантировал неосмотрительному горожанину очень недолгое, но весьма насыщенное пребывание в темнице.

Из всех садов наиболее эстетически приятным был сад, разбитый Одним Солнечным Зеркалом, первым императором Агатовой империи. Сад был целиком устлан гравием и булыжниками, столь мастерски обточенными и изысканно уложенными, что создавалось впечатление, будто бы сюда сошла горная лавина, обладающая крайне утонченным художественным вкусом. Именно в этот сад Одно Солнечное Зеркало, правлению которого Агатовая империя обязана своим объединением, а Великая Стена — строительством, приходил, дабы исполниться сил и поразмышлять об изначальном единстве всего сущего, попивая вино из черепа своего врага (или садовника, который недостаточно ловко управлялся с граблями).

Тогда как сейчас в садике находился Два Маленьких Вана, мастер императорского протокола. Он пришел сюда потому, что пребывание в садике помогало успокоить нервы.

В своих бедах он всегда винил число «два», которое считалось в империи крайне несчастливым и рождаться под которым очень не рекомендовалось. Ну а то, что его назвали Маленьким Ваном, это не более чем недостаток вежливости, капля голубиного помёта рядом с огромной кучей воловьих экскрементов, вываленных Небесами на его гороскоп. И даже то, что Два Маленьких Вана стал у императора мастером протокола, ничуть не меняло общую ситуацию.

Хотя некогда это казалось такой хорошей идеей. Он осторожно продвигался по служебной лестнице Агатовой империи, овладевая навыками практического управления и администрирования (в частности, такими как каллиграфия, оригами, икебана и Пять Прекрасных Форм Поэзии). Добросовестно выполнял поручения и как-то даже не обращал внимания, что число высокопоставленных чиновников вокруг него медленно, но верно сокращается. А потом настал день, когда высокие мандарины (большинство из них, как он осознал чуть позже, гораздо старше его самого) вдруг бросились к нему в тот самый момент, когда он пытался подыскать рифму к слову «всадница», и принялись поздравлять с тем, что теперь он их новый господин.

Это случилось три месяца назад. И из всех мыслей, которые посетили его за эти три месяца, наиболее постыдной была следующая: Два Маленьких Вана пришел к твёрдому убеждению, что на самом деле Император-Солнце никакой не Повелитель Небес, никакой не Столп, Подпирающий Все Сущее, и не Великая Река Благословений, а всего лишь злобный безумец, которому давным-давно следовало бы сойти в могилу. Мысль эта была поистине ужасной. С равным успехом можно ненавидеть материнство, сырую рыбу или, допустим, возражать против солнечного света. Большинство людей обретают своё так называемое общественное сознание ещё в молодом возрасте, во время краткого периода между окончанием школы и моментом, когда человек приходит к выводу, что несправедливость самая обычная вещь и не всегда её следует осуждать. Но человека в возрасте шестидесяти лет подобное откровение способно ввергнуть в серьёзный шок.