Дмитрий Емец - Вселенский неудачник

Выскочив из звездолета, я бросился к первому же человеку (это оказался угрюмый, пахнущий чесноком таможенник, светивший мне в глаза фонарем), обнял его и, плача, расцеловал – до того велика была моя радость!

Что же касается той встречи в космосе, она не прошла для меня бесследно. До сих пор, садясь обедать и вонзая в овощи вилку, я испытываю дикое торжество – словно гладиатор, сразивший в долгом единоборстве грозного противника и теперь попирающий ногой его грудь. Ведь мы, человечество, когда-то уже победили в зоолого-ботанической войне, и эту победу, как ни крути, не спишешь со счетов!

За многие десятилетия, что я провел вдали от Земли, моя старая, видавшая виды ракета ломалась несчетное число раз – и всегда, как нарочно, в самое неподходящее время! То при взлете отлетал стабилизатор, то метеорит, пробив обшивку, застревал в двигателе, то трескался радиационный экран реактора – и мне приходилось месяцами (пока не появлялись деньги на его замену) не вылезать из тяжелого защитного скафандра...

Порой случались вещи совершенно казусные. Например, находясь на Регуле, населенном дружественными человечеству амфибиями, я вздумал слегка подремонтировать свою ракету и выправить глубокую вмятину в днище, полученную из-за досадной опечатки в справочнике координат, вследствие которой я перепутал космодром со скалистой грядой – со всеми вытекающими из этой ошибки последствиями.

Выбравшись из ракеты, я раздобыл внушительных размеров кувалду и стал обрабатывать вмятину. Но не успел я нанести и десятка ударов, как был схвачен возмущенными регулианцами, которые, багровея от негодования, потащили меня в тюрьму.

Оказалось, местные жители верят, что все механизмы являются разумными, хотя и бессловесными, существами и чинить их – серьезнейшее преступление, ибо тем самым нарушается их воля и механизм лишается свободы выбора: быть или не быть ему отремонтированным? Аборигены считают, что, ломаясь, всякое техническое устройство совершает осмысленное, продуманное действие – самоубийство, а самоубийство на Регуле, где среднестатистическая жизнь длится десятки тысяч лет, священно.

Вообще должен заметить, что по отношению к механизмам регулианцы проявляют странное благоговение: любую сломавшуюся технику (даже если неисправность пустяковая) они считают умершей и хоронят ее с соблюдением всех обычаев и обрядов. Страх регулианцев быть уличенными в починке столь велик, что даже свои часы они заводят тайком, уйдя куда-нибудь в глухой лес.

Не будучи знаком с этими нюансами, я был приговорен к смертной казни через утопление в кипящем машинном масле. Избежать конца мне удалось, лишь доказав, что моя ракета со встроенным в нее Мозгом не является бессловесным существом, а следовательно, свобода выбора не терпит в данном случае ущерба. К счастью, Мозг принял в конфликте мою сторону, заявив, что сам дал разрешение на починку ракеты, хотя и не отказал себе в удовольствии помучить меня, притворившись поначалу, что представления не имеет, о чем идет речь. «Вспомнить» спасительную подробность он соблаговолил в последний момент, когда два дюжих регулианца уже раскачивали меня над дымящимся чаном.

Но много чаще я вспоминаю о другом случае.

Однажды, забравшись довольно далеко в дебри Млечного Пути, я услышал в моторном отсеке негромкое пощелкивание. Вначале не придал ему значения, списав все на истрепавшийся ремень вентилятора, но уже через несколько минут, когда температура в каюте начала быстро расти, понял, что это были щелчки реле накрывшегося термостата.

Запасного датчика у меня с собой не было, а починить старый не представлялось возможным, поэтому, чтобы не свариться заживо, мне пришлось изменить курс и направить ракету к созвездию Малого Коня – небольшой группе невзрачных звезд рядом с Дельфином, где находилась ближайшая станция техобслуживания. Когда три дня спустя «Блин» совершил посадку на космодроме Гандрены, температура в каюте перевалила за пятьдесят градусов, и я, страдая от жары, мог только сидеть в ванне и, обливаясь потом, обмахиваться газетой.

На Гандрене стояла холодная дождливая осень. Я, распаренный, выскочил из ракеты и стал бегать по космодрому, отыскивая механиков, и немедленно подхватил воспаление легких, на неделю угодив в больницу. Пока я лечился, какие-то воришки, отжав люк, забрались в ракету и выкрали из нее оптические приборы и вообще все, что можно было без особых проблем продать. Теперь звездолет требовал уже серьезного ремонта, и я понял, что застрял на Гандрене надолго. Закончив топать ногами и подвергать личности воров жесткой, но бесполезной критике, я отбуксировал «Блин» в ремонтный ангар. Осмотрев ракету, там заявили, что восстановить ее в принципе можно, но нужных для моей модели запчастей на планете нет и придется выписывать их из соседнего созвездия, что вместе с доставкой займет никак не меньше месяца. Расстроенный, я вышел из ангара и отправился искать дешевую гостиницу. Настроение колебалось где-то между нулем и единицей – по пятибалльной шкале. Застрять на месяц на Гандрене – ничего тоскливее нельзя вообразить. Представьте тусклый промышленный мир, прокопченный трубами сотен заводов, производивших в основном сталепрокат и химические удобрения. Пятнадцать месяцев из восемнадцати (столько длится здесь год) над планетой висит туман, смешанный со смогом, и девять месяцев из восемнадцати льет дождь. Я, разумеется, ухитрился попасть в сезон совмещения того и другого.

Окно моего номера выходило на серую заводскую стену, и к концу третьего дня сидения в гостинице эта стена так мне опротивела, что я вышел вон и побрел куда глаза глядят.

Вскоре дождь загнал меня в маленький бар. Не успел я расположиться за столиком, как ко мне подсел тощенький красноносый человечек. Выглядел он очень забавно: маленький, безобразный, с большим горбом и ушами без мочек, вытянутыми кверху, как у гнома. Все это, однако, не мешало ему быть очень уверенным в себе, да и одет он был сравнительно неплохо: во всяком случае, в левой манжете рукава его рубашки еще сохранилась серебряная запонка, хотя в правой подобная отсутствовала. Насколько я мог судить, «гном» этот давно уже «водил козу» из одного бара в другой, а из некоторых заведений был даже неделикатно вышиблен, о чем свидетельствовали пыльные отпечатки подошв на его костюме.

Подсев ко мне, незнакомец с ходу заявил, что он гениальный изобретатель, и попросил угостить его пивом, так как у него вытащили идентификационную карту. Пивом я его угостил, но к тому, что он молол, особенно не прислушивался. Запомнил только, что нес он какую-то околесицу об устройстве, которое что-то там делает с волнами. Я из вежливости поддакивал, желая, чтобы он поскорее допил свое пиво и убрался.