Дмитрий Емец - Вселенский неудачник [litres]

Последние фразы профессор выкрикнул очень нервно, почти истерично. Сам не отдавая себе отчета, что делает, он так мял и щипал свою бороду, что она все больше теряла прежнюю благообразность, приближаясь к состоянию мочала. Профессор опомнился лишь тогда, когда вырвал из бороды целый клок, и слезы выступили у него на глазах от боли. Я никогда не видел, чтобы ученый так переживал за свое творение.

— Вы уверены, что его выбили из колеи именно нереализованные желания? И почему вы упорно считаете его мужчиной? Ведь в равной степени этот мозг может ощущать себя и женщиной? Кто знает, по какому типу стали развиваться клетки? — спросил я.

Профессор порывисто повернулся ко мне.

— Поверьте, у меня есть все основания полагать, что мой homo superior — мужчина! — сказал он веско. — Даже начинающий патологоанатом отличит, кому принадлежит мозг. И потом, ведь он влюбился в мою аспирантку! Она приходила ко мне несколько раз, и это была первая живая женщина, которую он увидел. Кстати сказать, довольно смазливая, хотя без какой бы то ни было научной интуиции. Когда она появлялась здесь, стрелка осциллографа начинала скакать как бешеная. Из-за опасения за его рассудок мне пришлось отключить видеокамеру и начать вводить кое-какие препараты. Он как будто немного успокоился, и я, обрадовавшись, что пик позади, снова включил ему зрение, уменьшив при этом дозы препарата. С моей стороны это было ошибкой, потому что через два дня он попытался убить меня.

— Что? — недоверчиво воскликнул я.

— Трудно допустить такое, не правда ли? Он целую ночь расшатывал свою видеокамеру, добившись того, что она повисла на одном болте. Как вы видите, камера находится довольно высоко, под самым потолком, и когда я, ничего не подозревая, подошел к аквариуму, она упала на меня сверху. К счастью, он не рассчитал, и мне лишь слегка оцарапало висок. После этого неудачного покушения он погрузился в глубочайшую депрессию, из которой пришлось выводить его транквилизаторами. Вот вам и homo superior — такой же раб страстей, как и все мы. А еще говорят, что гений и злодейство несовместны, — с горечью скривив в усмешке рот, сказал профессор.

— Но почему он хотел убить вас? За что?

Уставившись в пол, Коромийцев сухо сказал:

— Причины очевидны. Я полагаю, он хотел отомстить мне, как своему создателю, но это не главное. Главное то, что он ревновал. Это была попытка убийства из ревности.

— К вам?

Профессор болезненно поморщился, как если бы мой вопрос был явно неделикатен.

— Разве вам еще не ясно, что аспирантка была моей любовницей? Мне только сорок пять, я вдовец, ну и сами понимаете… После того покушения она меня бросила и улетела с планеты, даже не сказав куда.

— Но почему?

— Кто ее разберет? Должно быть, испугалась, что раз он способен на нечто подобное, то, может быть, и я тоже… Таким образом, все наши беды, как и в Эдеме, произошли из-за женщины. Но только тогда женщина погубила Адама, теперь же она погубила homo superior.

Я заметил, что видеокамера смотрела теперь не на меня — ко мне она потеряла всякий интерес, — а на стену, находившуюся прямо напротив нее. Заинтересовавшись, я обернулся и увидел фотографию молодой тонкогубой женщины с распущенными волосами.

Заметив, что я обратил внимание на портрет, профессор пробурчал:

— Это она и есть, моя аспирантка. Я же говорил, ничего особенного — смазлива, не спорю, но не более.

— Он что, так и смотрит на нее всегда? — спросил я:

— Днем и ночью. Ничего больше его не интересует: науку, философию, высшие интересы — все забросил. Абсолютный психоз, почти прострация — вот как бы я охарактеризовал его теперешнее состояние… Признаться, я тоже первое время сильно переживал, когда она ушла, но он — нечто особенное. Куда там Ромео или Тристану — рядом с тем, что чувствует к этой довольно заурядной дамочке мой homo superior, самая неразделенная и самоотверженная земная любовь — всего лишь жалкая интрижка.

Профессор говорил еще что-то, но я уже не слушал. Затрудняюсь сказать, когда именно я начал испытывать к нему антипатию, и даже не знаю, что вызвало во мне такое чувство, — быть может, слишком тонкий для мужчины голос, или чересчур порывистые движения, которые, как у ящерицы, сменялись периодами полной мимической неподвижности, или то, что здесь, на диване в лаборатории, на глазах у homo superior он крутил мелкий роман с аспиранткой, не понимая, какие мучения это вызывает у заточенного в сосуд. Внезапно, оборвав какую-то фразу, профессор проницательно заглянул мне в глаза:

— Тит, давайте объяснимся. Я чувствую, что вы стали хуже ко мне относиться и я много потерял в ваших глазах. Это правда?

— Да, — кивнул я, не видя причин что-либо скрывать.

— Вы считаете, что я не имел морального права работать над мозгом homo superior, зная, что, будучи сотворенным, он осознает неполноту своего бытия и будет страдать. Но я же ученый, и этот homo superior, несмотря на все свое величие, — всего лишь объект моих исследований. И потом, как бы я мог дать ему жизнь, если не в этом сосуде? По трубкам в мозг поступают АТФ и чистый кислород, подпитывая его раз в пять интенсивнее, чем получает мозг каждого из нас. На «человечьем пайке» он не прожил бы и часа. Атмосферное давление его бы уничтожило. Другими словами, нигде, кроме аквариума, данный экземпляр не смог бы существовать.

Эти оправдания, особенно случайно вырвавшееся у профессора слово «экземпляр», рассердили меня, и я воскликнул с негодованием:

— Имели ли вы право ставить такой опыт над разумной личностью, пускай даже она сотворена вами? Ведь то, что этот организм не был рожден путем, который мы считаем естественным, ничуть не преуменьшает его мучений. Зачем вам нужен был этот гомункулус? Зачем вы обрекли его на страдания, силы которых нам не постичь? Вы — черствый и равнодушный ученый сухарь, для которого человеческая личность — всего лишь набор клеток! Скажите, вы когда-нибудь представляли себя на его месте?

Коромийцев убрал руку с моего плеча. В лице его вдруг обозначилось нечто вполне определенное, насмешливое, вроде безжалостного универсализма шута, который, насмехаясь над всем миром и не видя в нем ничего хорошего и святого, готов и себя воспринимать в таком же невыгодном свете.

— А вот здесь вы ошибаетесь, Тит. Представлял ли я себя на его месте? Да мне даже и представлять ничего не надо.

— Но почему?

— Что ж… Я собирался об этом умолчать, но вы меня вынудили. Извольте-ка посмотреть сюда!

Нетерпеливо сорвав с головы тюбетейку и разведя редкие волосы, он показал мне пластмассовую заглушку размером примерно с пятикопеечную монету.

— Что это?

— След от трепанации, — небрежно пояснил профессор. — В этом месте я выпилил себе небольшой кусочек черепа и с помощью зонда добыл некоторое количество серого вещества. Надо сказать, что мозг нечувствителен к боли, и мне не пришлось даже прибегать к анестезии.