Дмитрий Емец - Великое Нечто [litres]

Однако многие ученые признавали, что далеко не все рукописи из коллекции отца были подделками. Среди них встречалось немало истинных жемчужин, представлявших несомненную ценность для русской культуры, таких, например, как ярлык на великое княжение, полученный Иваном Калитой от ордынского хана Узбека или первый рукописный свод древнерусского права «Русская Правда». Среди подлинников более позднего времени можно указать второе и третье послание князя Курбского Ивану Грозному, а также целую подборку доносов на Василия Шуйского. За многими из предметов его обширной коллекции отцу приходилось долго охотиться, прослеживая путь от одного владельца к другому, договариваясь с наследниками либо участвуя в аукционах. Когда я был ребенком, то представлял себе коллекционеров пауками, которые, находясь в центре паутины, терпеливо наблюдают за множеством мух, не теряя ни одну из поля зрения. А когда приходит время: цап! — и давно облюбованный предмет у них в руках.

В середине 1860-х годов торговые дела отца, подорванные неудачным вложением капитала в строительство доходного дома на Покровке, пошатнулись, но были вскоре поправлены браком с единственной дочерью купца первой гильдии Лопушкова, моего деда, содержавшего извоз, а также занимавшегося мучными подрядами.

Кроме рукописей и старинных книг отец собирал иконы и предметы старинной церковной утвари, которые за год до смерти были переданы им Благовещенскому собору и Грановитой палате. Прижимистый в мелочах, часто отказывавший матери и детям в приобретении необходимых вещей, он не скупился на пополнение своей коллекции.

С двадцати лет мне пришлось много ездить по его торговым делам, устраивать распродажи невыкупленных в ломбарде вещей. В последние годы жизни, особенно после гибели в 1914 году на германском фронте старшего сына Семена, отец приблизил меня к себе и, чего он никогда не делал раньше, бывало, целыми вечерами показывал мне свою коллекцию и делился дальнейшими планами.

До своей болезни, весьма скоротечной, отец отличался завидным здоровьем и, хотя ему было о ту пору уже много более шестидесяти лет, часто выезжал из Москвы в отдаленные города России на распродажи и аукционы. Менее чем за год до смерти в Сысоевом монастыре под Псковом отец приобрел рукопись конца XIV века, с которой у меня связано столько страшных воспоминаний. Впрочем, об этом я расскажу чуть позже.

Война, явившаяся огромным бедствием для России и приведшая к событиям, безусловно, куда более страшным, однако, очень помогла отцу в пополнении его собрания. Именно тогда у разорившихся или попавших в стесненные обстоятельства коллекционеров им были скуплены, часто за бесценок, редчайшие рукописи, о которых он раньше не мог даже мечтать: такие, например, как Варфоломеевская летопись (начало XIII века), сборник апокрифов Пселла или Киевские четьи-минеи в одном из первых списков.

Рядом с такими сокровищами Сысоевская летопись выглядела очень скромно, да и куплена была, что называется, «до кучи», так что прошло немало времени, прежде чем отец, возвратившись из очередной поездки, вдруг обратил на нее внимание.

С того вечера, когда он, закрывшись, по своему обыкновению, в кабинете в нашем доме на Тверской, впервые взял Сысоевский список в руки, в наших отношениях что-то переменилось. Отец стал странным, мнительным и каким-то беспокойным. До его смерти оставалось около десяти месяцев, которые стали для меня самым гнетущим, но в то же время и самым запомнившимся периодом в жизни. Даже сейчас, когда я пишу об этом, испытываю острейшее чувство тревоги.

Несколько недель отец молчал, пока однажды вечером после ужина не позвал меня в кабинет. Это место с детства было для нас под строгим запретом. Слова «папа в кабинете», сказанные матерью или прислугой, всегда означали, что отец занят и его нельзя тревожить ни под каким предлогом. Шутка ли сказать: до шестнадцати лет я не был в кабинете отца ни разу!!!

Да и в тот вечер, переступив порог, я ощутил эхо глубоко засевшего в меня с детства чувства неуверенности. Кабинет находился на третьем, получердачном, этаже дома. Окно было забрано решеткой от воров, а вдоль стен стояли несгораемые шкафы, в которых хранилась коллекция.

— Садись, я хочу кое-что показать, — сказал отец очень значительно.

Он вытащил связку ключей, всегда хранившихся у него, открыл крайний из шкафов и извлек старинную книгу в темном массивном футляре.

— Сысоевский список, — сказал он, протягивая мне книгу. — Посмотри, что ты об этом скажешь?

Я быстро пролистал пергаментные страницы. Отец с детства учил нас читать по-древнерусски, а также и скоропись семнадцатого века с многочисленными титлами.

Насколько я мог понять, это был обыкновенный хозяйственный дневник монастыря с записями вроде:

«ПЪЛОУЧИША ТЬРИ МЬРЫ ОВЪСА ОТЪ ОНУФРiАА МАИА ВТЪРЪ ДЬНЬ» или «КОУЗНЬЦЪ АНФИМЪ СИВАГО МЬРИНА ЗАКЪВАША».

Честно говоря, сразу я даже не понял, что именно в Сысоевской летописи могло так заинтересовать отца и почему на лице у него было такое торжественное выражение. В его коллекции, подумалось мне, есть и намного более интересные рукописи.

Не желая обижать отца, я сказал, что, безусловно, это очень интересный и редкий памятник, и очень хорошо, что он появился в его коллекции.

— Ты ничего не понял, осел! — раздраженно сказал отец, вырывая у меня книгу. — Думаешь, для меня так важно, сколько мешков пшена украл Гаврила четыреста лет назад или отчего сдох сивый мерин?

Я удивленно посмотрел на него и что-то пробормотал.

— Это все твоя дурацкая привычка торопиться! — продолжал отец. — Просмотрел первые несколько страниц и думаешь, что уже знаешь рукопись? Да знаешь ли ты, что одна книга могла несколько раз переплетаться с урезанием полей, а на одном пергаменте могли писать до десяти раз, выскабливая старый текст?

Разумеется, я это знал, и если и пролистал рукопись поспешно, то только потому, что у меня не было времени изучить ее более внимательно. Наконец отец прекратил меня отчитывать. Он сел за стол и, открыв Сысоевскую летопись на одной из границ, поманил меня к себе:

— Может, со временем и ты чему-то научишься. А теперь посмотри сюда. Признаться, я и сам обнаружил лишь случайно.

Оказалось, примерно в середину Сысоевского списка при повторном переплете попал другой лист пергамента, отличавшийся от остальных более качественной выделкой и иной, искусной, манерой письма. Мы так и не сумели выяснить, оказался ли этот лист в хозяйственных записях случайно или в этом был умысел монаха-переплетчика. Во всяком случае, из предыдущего содержания списка этот текст никак не вытекал.

К сожалению, Сысоевская летопись утрачена навсегда. Отец сжег ее незадолго до смерти, как сам после говорил, в помрачении рассудка. Теперь я берусь воспроизвести обнаруженный в летописи текст лишь по памяти, приблизительно и без соблюдения первоначального стиля. Только в одном могу поручиться: место я указал точно. Я нашел его подробное описание в записной книжке отца, которое он сделал за день до смерти.