Майк Гелприн - Богатыри не мы. Устареллы

Снова катать стал, каждой сажей на себя мазнул, всех богов уважил. Старый Дерба говорил: всем богам по сапогам!

…Когда налетел первый порыв ветра, Чиль не испугался. Не беда. Дров пока вдосталь, огонь горит, куда с добром. Но оказалось – беда. За первым порывом ветра нахлестнул второй, третий… Следующий швырнул Чилю в лицо горсть сухих сосновых иголок, всякого мелкого лесного сора. Потемнело, словно к ночи. А тут и пошло-поехало: натянуло тучи едва ли не на самые верхушки сосен, – и сразу вдарил ливень, да какой!

Чиль махом заскочил под навес над кострищем. Сразу принялся наваливать камни на пламя, – ветром стало зашвыривать воду прямо на горячее. Камни зашипели, да так громко, сердито… А непогоди хоть бы хны, только крепчает.

Парень подхватился было бежать в Дома, но так и встал на косогоре: вспухшая, страшная, злая река неслась между берегами, а мостков как и вовсе не бывало.

Забился Чиль в орешник, где погуще, свернулся по-звериному. Придётся терпеть до утра. Дерба, бывало, все посмеивался, мол, где терпливо, там и тепливо!

Тепливо вовсе даже не было, но лить стало послабее. Чиль угнездился поудобнее и стал терпеть.

… – Уж промыло, дак промыло. Давно так-то не было!

– Славно.

Это Карбан. Ему ветры с дождями нипочём, даже в радость. Что камню эти стихии? Так, разнообразие.

– Кой дрын тут славно? Разбухнешь, потом сохнуть сколь… а и трещины того гляди! Мох опять же…

– Ну, надо иногда, чего уж.

– Быть было ненастью, да дождь помешал!

– Всё тебе, Глум, хохотки.

– А меня, чую, не покосило ли? Как бы повело назад… ох, и точно ведь повело!

– Укрепят, коль заметят. А покуда в небо поглядишь… плохо ли?

– Где и заметят, когда ходят всё меньше.

– Вот и надо бы их постращать. А то не стало, вишь, должной робости. Ходят редко, убегают быстро. Один катала и соблюдает…

– И то. Припугнуть следует, пора. Разбаловались люди. Может, спалить пару домов? Утрату на скот… Урожай тоже… потраву там, засуху…

Общее одобрение.

Одобрение?!

– О чём вы? Зачем? За что?

– Ого, смотрите-ка, наш молчун проснулся! Вот она, водичка-то небесная, животворная!

– Да уж, животворная… трещины же!.. ох, чувствую…

– Да подожди ты, Ботвила, дай Тоту сказать. Что, не согласен ты с нами? Людей жалеешь?

– Пожалуй, что и жалею. Тяжело им, разве не так?

– Жалеешь, значит. А что не чтут они нас, жертвы не несут, погреть не хотят? Катале дров притащили – и бежать, а кто и слова не молвил. Камушек полегче подкатили, да и в Дома. Это правильно?

– Надо, надо постращать, давно пора! Мор бы ещё хорошо, особенно на деток, – ох побегут мамки молить, ох побегут!..

Хлынуло с новой силой, а порыв ветра обрушил на кострище покосившийся навес.

– Стращать… А перемрут все или, к примеру, уйдут в другие места? Лучше будет, слаще, теплее?

– Не перемрут.

– Ага, пусть так. Не помрут, не уйдут. А только с горя да страха совсем ходить сюда забудут. Им же теперь мост ладить придётся, навес вон… А у самих в хозяйстве разор. До того ли, рассудите! А если ещё эпидемия… в смысле мор…

– Вечно ты слова свои! И откуда они у тебя? Велетень, он опять же!..

– Подожди, Сустон. Так что, Тот, говоришь, бросят нас? Забудут? А мы подскажем, шепнём… Одарим кого надо. Мальчишку вон, каталу! Не поймут?

Пауза. Невнятное бормотание сквозь шум дождя.

– Ну, это уже что-то. Нужен контраст, поймите! Между карой и поощрением, кнутом и пряником…

– Ну вот, он опять!..

– Я про разницу. Так – плохо, а так – хорошо. Без нас должно быть плохо. Ну, не надо совсем уж мор… но чтобы плохо. Пришёл, попросил, проявил уважение – получи пряник. Ну, этот… хлеба ломоть. Рыбу туп. Ретьку с кулак. Берестянок навалом.

– Страх забудут. Мор нужен! Мор!

– Страх, страх… А пусть полюбят!

Заговорили все разом. Треск, скрежет, болботанье.

– Всё, тишина!

Это Велетень. Всех перекрыл своим голосом, и даже дождь притих.

– Думать стану. Потом. А сейчас, Тот, говори своё, слушать будем.

…Тот говорил долго, много.

Никогда еще не слышали капеи такой длинной речи. Про то, как будут их резать из камня, – красивых, больших. Как в крепкие дома поселят, назовут – Храмы. Как на досках намалюют, зажгут для них маленькие огни, каждому, – и тепло будет всегда рядом. Как будут с ними не только говорить, но и петь особые песни. Долгие, красивые.

Заслушались, молчали.

Откуда Тот всё это взял, не спрашивали. Знали – не сейчас пришёл Тот, он – давний. Должно быть, помнит другое, или видел, или просто знает. Потому и блестит в нем то, что не дерево и не камень.

Так и пришло утро.

Вернулся иззябший Чиль, дрожащими руками отвалил с кострища камни, чудом затеплил огонь, и мокрые доски рухнувшего навеса загорелись вдруг лёгким высоким пламенем.

…Он оказался очень восприимчивым, этот молодой катала.

Мазнув сажей лицо, надолго замирал возле капей: слушал. Не ушами, нутром. Поняв, о чём ему говорит Велетень (к негодованию Ботвилы Тот назвал это – «транслирует»), Чиль стал ходить по Домам, подсказывая, уговаривая, объясняя. И его стали слушать.

Когда Мелина, снеся в Капище мешочек ретьки, которую только и могла урвать от семейного стола, вымолила здоровье своей лядащей коровёнке, а хромой Лышень, полдня катавший камни к Сустону, избавился враз от нашествия тли на дальние посевы, люди укрепили мостки и сколотили надёжный навес над кострищем.

Постепенно тропа к сосновому острову расширилась и утопталась в просёлок, пробив в орешнике широкую брешь.

Несли жертвы богам. Несли дары Чилю.

Ему уже не приходилось целыми днями корпеть над костром и орудовать веслецом. Всегда находился кто-то, готовый откатить камень или подбросить дров в огонь. Чиль заметно поправился, приоделся, взял на обучение пару мальчишек, тех самых Гирьку с Топшей. Учить особо не учил, а только по случаю сразу объяснил им, как крепко его надо слушаться. Мальцы утёрли кровавые сопли, потёрли загривки и все отлично уяснили.

Перед Велетнем выставили сосновую плаху: стало обычным резать здесь кур, мелкую дичь. Рубили головы, кровью мазали рты капеям. Говорили, очень помогает. Чиль следил, чтобы не хитрили, не приносили тварей больных или увечных. Уличив – стыдил, кричал даже. Его забоялись: богами обласкан – силой добавлен, каждому ясно.

Однажды застыдил Лоншу за клёклого цыплёнка, определённого тем для жертвы. Вспыхнул Лонша досадным стыдом, сгоряча не птицу – руку свою острым полоснул. Метнулся к Велетню, извозил капею кровавой ладонью. В ближние дни разрешилась у него корова двойняткой, а вслед и удача пошла – что на охоте, что в рыбачестве. На радостях Лонша расщедрился для Капища: трех курей на плахе резал, белого снурка, даже рыбу бил живую, в садке принесённую. Тёплой кровью капеям рты мазал, никого не пропустил. Всем богам по сапогам.