Майк Гелприн - Богатыри не мы. Устареллы

Но и его не обошла беда, когда к Домам вышла ватага бастрыков. Люди дали отпор лихобродам, но после снесли в долгое жилище девять своих, среди них и самого Лоншу, располовиненного вражьим топором, и жену его, и старшего сына. Остался от семьи только последыш, – слюнявый вычадок, не умеющий ни сказать, ни ходить ровно.

Три подраненных бастрыка остались в Домах. Их хотели было забить кольём, но оставили: Чиль вмешался. Пришёл к старосте, говорил с ним недолго, вышел довольный.

Назавтра вражью троицу в окровавленных тряпках приволокли на Капище. Швырнули наземь возле старшей капеи. Лихоброды ворочались на пропитанной птичьей и звериной кровью земле, молили разбитыми ртами, ругались, плакали.

Чиль сам вышел к плахе – высокий, сильный, с густо измазанным боговой сажей лицом, с ножом в прижатой к груди руке. Хрипло выкрикнул имена погибших, всех девяти. В ответ ему взвыли матери, жены, сестры; черными проклятиями откликнулись мужчины.

Двоих, повернув лицом вниз, убил Чиль ударом ножа под левую лопатку, а самому молодому, тонкошеему, задрав за чуб голову, полоснул по горлу.

Щедро Чиль плескал дань богам, ладонью черпал из кровавой лужи. Все капеи в тот день в человечьей крови стояли. Густой, тёплой.

Боги любят тёплое.

– …совсем не против. Пьянит похлеще любой буслайки!

– Ох, не знаю… Странно как-то. Сладко, да… а после? Уж не хотелось ни жертвы, ни камня!

– А мне славно. Ох, как славно…

– А катала-то сам все порешил, даже и совета не молил!

– Да он уже и не слышит нас, хорош стал, матёр…

– Что молчишь, Тот? Что-то не слыхать тебя нынче!

Капея в отдалении молчала. Темные потеки чешуйками подсохли на твёрдом, блестящем.

– Ну, молчи, что ж.

И все замолкли. Тихо на Капище.

И страшно.

…Засуха случилась долгая, невыносимая. На нет иссохла речушка, зверь ушёл из ближних лесов. Посевы гинули, огороды чахли. Подступился голод.

Задабривали богов, молили, но и те, видать, не в силах были помочь. Не иначе, ещё выше над ними были силы, чьих капей люди не видали.

Когда гинуть стал скот, а за ним и люди, что послабее – старики, ребятишки, – Чиль снова заявился к старосте. Важно шёл, гордо. Люди глядели вслед – кто с надеждой, кто со страхом: богов сланник.

Назавтра созвали всех на Капище.

Свирепо пылал костёр, закопчённые камни остывали у подножия капей. Оглядывались люди: а где же катала? И он появился – такой же важный, гордый. За руку вёл дурачка лоншиного, который жил на погляденье всех Домов: то в одной семье покормят, то в другой спать в сарайку пустят. Жалели, хоть брезговали слюнявым, дрисливым да колченогим.

Парнишка хныкал, еле ковылял за Чилем. По обыкновению пускал слюну на грудь, тряс нечёсаной головой. Фигур деревянных испугался сильно, залопотал неразумное, руку вырывать принялся, но Чиль держал крепко, жёстко. Подтащил к капее, густо сажей умазал мальчишку – и лицо, и драную одежонку, даже спине досталось.

Мазнул и себя по лбу, выкрикнул что-то про горе, засуху, голод. И – про большую жертву, которую люди готовы принести богам. Зашагал к плахе, волоча за собой подвывающего дурачка. Кто охнул, кто отшатнулся, но слова не молвил никто.

Задрав голову к небу, не глядя на капеи, прокричал снова Чиль про большую жертву и толкнул мальчонку лицом в черные доски…

Ночью пошёл дождь. Мелкий, слабый, но – дождь.

А под утро завалилась одна из капей. Упала лицом вперёд. Если, конечно, называть лицом ту сторону, где блестело твёрдое.

Отчего-то Чиль не стал её поднимать. И Гирьке с Топшей наказал не трогать и не подходить.

Прав был, видимо, старик Балуда, – не бог это был. Так, гогона.

Недотыкомка выудил кончиком пера утонувшую в чернильнице муху и изумленно посмотрел на переминающегося с ноги на ногу ражего детину с простодушным лицом деревенщины.

– Как, ты говоришь, тебя зовут?

– Его Иваном, а меня Дураком кличут, – охотно повторил детина, искательно заглядывая писарю в выпученные зенки.

Тот медленно, словно опасаясь измазать и без того фиолетовые от чернил вихры, заложил перо за ухо и, привстав, еще раз оглядел приказную избу: печь с изразцами, да лавки по стенам, да слюдяное окошко, за которым стоял горячий и пыльный летний день. Если не считать самого невыспавшегося, а потому туго соображающего Недотыкомку, глупо ухмыляющегося деревенщину и притаившегося за печкой, стеснительного домового Тришку, более в избе никого не было.

– Кто Иван-то? – спросил писарь, осторожно опуская поджарый зад обратно на лавку.

– Он! – ответил парень и стукнул пудовым кулаком себя в глухо отозвавшуюся грудь.

– А ты?

– А я – Дурак.

– Ага, – пробормотал совершенно растерявшийся Недотыкомка. – А он, значит, Иван… реникса какая-то…

– Иван-Дурак – это, – мышью пропищал из-за печки Тришка. – Чудо-богатырь предсказанный, един в двух лицах…

– Цыц! – прикрикнул на него писарь. – Сам вижу, что предсказан… – и осекся.

Мушиные полчища, воодушевленные установившейся тишиной, а главное, неподвижностью участников немой сцены, тотчас же облепили обкусанную писарем краюху с медом. Домовой завозился у себя в закутке, заерзал и вдруг сочным, хорошо поставленным баритоном, мастерски копируя манеру придворного Кота-Баюна, провозгласил:

– «…и вот третья голова ящера, срезанная…»

– Брысь, проклятый! – опомнившись, заорал на него Недотыкомка. – Ишь, чо удумал… вот я тя щас березовым веником да поперек хребта…

Тришка испуганно умолк и, кажется, даже перекинулся ветошью. Не видно его стало и не слышно; зато отозвался деревенщина:

– Чаво это он? – спросил он недоуменно.

– Забудь, – досадливо отмахнулся писарь. – Ты мне лучше, Иван, вот что скажи…

– Тю, – перебил его детина, – Иван ему скажи… Как же, скажет он. Держи пазуху шире. Он, братка мой, немтырь от рождения. У меня спрашивай, коли надо.

Недотыкомка потряс головой, словно хотел вытряхнуть из памяти весь сегодняшний, с утра незаладившийся день, но вытряс лишь соломенную труху из волосьев.

– Ладно, Ива… Дурак, – сказал он. – Ты лучше скажи, зачем пожаловал в Магов-город, по делу али так?

– Как – так? По делу…

– Торговлишку ведешь? – Писарь с сомнением оглядел рваную рубаху и дырявые портки Ивана-Дурака. – Али ремесло какое стараешь? А может, ты… в дружину царскую пришел наниматься, богатырь?

Последний вопрос Недотыкомка задал с откровенной издевкой. Кто ж возьмет деревенского дурня в дружину без коня и зброи? Богатырь не богатырь, а без своего снаряду к царскому воеводе даже и не суйся, будь ты хоть трижды предсказанный… Вот же, нечисть подовая, тянули тебя за язык: дурака богатырем предсказанным назвать, да еще Свиток заповедный цитировать при посторонних…