Майк Гелприн - Богатыри не мы. Устареллы

Илья отступил на шаг, наткнулся на столик, тот проехал по полу и опрокинулся со скрежетом и стуком. Вакханки не обратили на звук внимания, они продолжали танцевать свой танец священного безумия, сужая круги вокруг огромного, замершего на задних ногах быка.

Илья побежал. Он бежал, оборачиваясь, чтобы не упустить ни минуты происходящего ужаса. Добежал до дверей, соединявших биом с центром для посетителей, и заколотился в них, как мотылек о стекло. Двери были заперты. Огонек камеры над дверью ровно светился зеленым. Вакханки танцевали, ритм ускорялся.

Илья побежал по дорожке в другую сторону – из биома должно было быть несколько выходов. Он нашел запертую стеклянную дверь с надписью «Для персонала», рядом стояла небольшая жестяная тачка. В отчаянии он схватил ее за ручки, повернул и ударил в стекло – раз, другой, третий. Металл погнулся, но стекло даже не треснуло.

Ему почудились тяжелые шаги на дорожке позади, и Илья дернул в другую сторону, петляя, как заяц, перепрыгивая через кустики и ветки там, где было невысоко. Огромный куст алоэ расцарапал ему ногу до самого бедра.

Шипя и хромая, Илья добежал до металлической лестницы, ведущей вверх, на смотровую площадку.

Танцовщицы замерли, склонившись перед быком. Илья замер, поставив ногу на ступеньку и вцепившись в перила. Ритм замер, утих, как и его сердце. Кровь сочилась из глубоких царапин, во рту пересохло.

Бум, бум, бум – барабаны забили снова. Вакханки набросились на быка и руками рвали на части полированный металл. Он расходился со скрипом и рвался с гулким треском. Илья мчался по ступенькам, поглядывая вниз, чтобы не пропустить опасность.

Бронзовый бык был полым. Когда его нутро обнажилось, оттуда, улыбаясь, шагнул человек в легкой накидке из зеленой ткани. Он был молод и хорошо сложен, хотя и не особенно худ и не мускулист. У него были темные волосы до плеч, в руке он держал зеленый жезл, увенчанный крупной шишкой. Этим жезлом он по очереди дотрагивался до вакханок, и они замирали статуями, снова становились неподвижны.

Когда застыли все четырнадцать, человек посмотрел на Илью, улыбнулся и помахал ему рукой. Подвывая от ужаса, Илья побежал вверх по лестнице, потому что понял, что этот человек и был стариком, с которым он разговаривал раньше, а также что он и есть самое страшное в этом месте.

– Отче наш, – шептал Илья, задыхаясь. – Отче… на небеси…

Слов молитвы он совсем не помнил. Его шаги гулко отдавались под куполом биома, металл гудел.

– Да святится… имя твое.

– Какое имя? – Илья остановился на секунду, пытаясь поймать дыхание, и юноша в хитоне тут же ступил на площадку рядом с ним. – Скажи мне мое имя, агнец. Назови меня.

– Ди… Дионис, – прошептал Илья. Поднял голову и встретился с нечеловеческим взглядом. Радужки у него не было, вся поверхность глазного яблока сияла зеленой глубиной, как цветущая вода пруда в лучах солнца. – Дионис Загрей.

Прекрасные губы изогнулись в улыбке.

– Значит, все же что-то читал и чему-то учился, – сказал Дионис. – Ты слышал мою музыку. Знаешь, о чем мой танец?

– Безумие, – сказал Илья тихо. – Дикость. Страдание.

Бог кивал.

– Не только это, мальчик. Отдаваясь, танцуя со мной, люди становятся свободны. Все кружится и смешивается – небо и земля, звери и люди, жизнь и смерть, боль и наслаждение. Все, что человек видит, слышит, чувствует и вдыхает, становится мною. Чтобы понять жизнь, как она есть, не нужен рассудок. Разум не может смириться с тем, что все – одно, он осуждает, одобряет, выбирает. Но вселенная едина и полна божественного присутствия – запах могил, роз, экскрементов и морской воды, прогретой солнцем, ледяной ветер, пробирающий до кости, и зной, от которого кости плавятся, самый яркий оргазм и самая острая боль… Приняв мир, как он есть, весь человек наполняется богом. Поэтому мы танцуем. Скажи мне, Илья, что выбираешь ты? Чего ты хочешь?

– Любви, наверное, – пробормотал Илья. – И чтобы не страдать.

Дионис протянул руку и провел горячими пальцами по шрамам от операций, уже много лет полосовавшим живот Ильи от солнечного сплетения до самого паха. Илья задрожал.

– Что такое страдание? – спросил Дионис нежно. – Не есть ли оно лишь заряд энергии, пробегающий по нервам в мозг? Лиса настигает кролика, лиса разрывает кролика, кролик страдает, искорки бегут по проводам, лиса пожирает кролика, жизнь продолжается, страдание исчезает. Его и не было нигде в мире, кроме крохотной замкнутой электрической цепи, да и то лишь мгновение. Оно – энергия, питающая жизнь. Это и есть жизнь, мальчик, – беспрестанно поглощающая и создающая себя же.

– А любовь? – упрямо спросил Илья. В разговоре они как-то незаметно поднялись на самый верх лестницы и стояли теперь на краю площадки, и, осознав это, он очень напрягся и покрепче ухватился за перила.

– Что такое любовь для тебя, мальчик? Что ты видишь за занавесью своих удовольствий? На ней нарисованы груди, губы, животы, лона всех размеров и цветов кожи и написано «любовь». И тебе в голову не придет заглянуть за нее.

Дионис взял Илью за подбородок, будто собирался поцеловать, но лишь поднял его голову вверх и показал на небо.

– Луна уходит, – сказал он. – Кончается священное полнолуние. В эту ночь я всегда беру жертву. Ты станешь частью меня, Илья, энергия твоего страдания выплеснется в мир, твоя кровь напоит мою лозу.

– Почему я? – закричал Илья, когда неодолимая сила потянула его к самому краю площадки под куполом. До земли было метров двадцать, страх и тошнота взорвались в голове.

– Почему нет? – сказал Дионис. – Зачем так спрашивать? Спрашивал ли ты «почему я?» у клеток, пожиравших твой кишечник? Спрашивала ли «почему я?» каждая из этих клеток, когда фторурацил тек по твоим венам и выжигал то, что они считали жизнью? Спрашивает ли лису кролик, ищет ли объяснения? Или просто принимает волю вселенной, признавая роль, которую играют в жизни боль и смерть? Не разумом, но всем существом?

Илья не чувствовал, как по его щекам катились слезы, но изо всех сил цеплялся за перила, уже понимая, что не удержится. И не удержался, разжал пальцы, перевернулся в воздухе и полетел вниз, в одну страшную, безразмерную секунду, перед концом вспоминая и принимая все, о чем ему говорил мир, – всегда, а не только сейчас.

О чем шептал каждым порывом прохладного ветра, каждым деревом, каждой потерей, каждой лаской, объятием, вкусом пищи во рту, радостью опьянения, любовью в мамином взгляде, скальпелем, рассекающим кожу, дружеским смехом, ослепляющей болью и полетом птиц в небе, так высоко, что и не разобрать, какие, виден лишь рисунок полета, стремительное скольжение, свобода.

За секунду до того, как его тело ударилось о землю, разбиваясь и ломаясь внутри, освобождая Илью от привязки к плоти, – он все-все понял.