Евгений Прошкин - Наши фиолетовые братья

— Ага, ага! — злорадно покивала Дарья. — Только на все твои вещицы ОВКС давно уже лапу наложило. Открывальщик нашелся! Я здесь пять лет дежурю, а он еще что-то открывает!..

— Это да, — сокрушенно вздохнул Шуберт. — От Корпорации тоже не дождешься... Объегоривают все, кому не лень... Эх! Давайте дальше смотреть.

Матвей хотел было запротестовать, но Дарья, за время вахты изучившая все его привычки и настроения, торопливо произнесла:

— Двумя голосами против одного решение принято!

— Тьфу... — только и сказал он.

Борисов опять прикоснулся к панели, и экран мгновенно засветился пронзительно-желтым. Матвей зажмурился и раздраженно промычал:

— Убавь яркость.

Просьба осталась без ответа, и он, немного привыкнув к свету, осторожно открыл глаза.

По стене в панике бегали люди — те, что с набрякшими веками и хоботками вместо носов. Камера стояла где-то на улице, между двумя рядами высоких домов весьма странной архитектуры. Здания были построены вроде бы из стекла, но совершенно непрозрачного; тонкие у основания, они расходились кверху перевернутыми конусами, так что Матвей не понимал, почему они не падают.

Впрочем, они все-таки падали... С зеленоватого неба валились какие-то мушки, при ближайшем рассмотрении оказывавшиеся крупными разлапистыми конструкциями, похожими на личинки насекомых. Сталкиваясь с землей, они раскидывали ядовитое зеленое пламя. Присмотревшись, Матвей понял, что небо на планете вовсе не зеленое, а голубое, однако мощные вспышки окрашивали его в неестественный травяной цвет. Народ — если «народом» позволительно назвать существ с лицевыми хоботами — метался по улице, перебегал от одной стороны к другой и десятками погибал под обрушивающимися зданиями. Существа что-то кричали, но даже если бы зрители понимали их речь, из-за постоянных разрывов разобрать реплики было бы невозможно.

Следующий кадр появился так неожиданно, что Матвей не сразу понял, куда подевались стеклянные дома. Вначале ему показалось, что вся улица разом взорвалась, превратившись в неровную груду осколков. Чуть позже он сообразил, что это не осколки, а уже другой город и, возможно, другая планета.

Низкие строения, тяготеющие к треугольным и ромбовидным формам, располагались широким полукругом — внутри, на пестром газоне, молча стояла какая-то толпа. Камера наплыла, выхватив крупный план, и Матвей убедился, что толпа состоит из УУ: носы у гуманоидов были нормальные, почти человеческие, однако глаза, неестественно округленные, выдавали уже знакомых пришельцев. Сверху над поселком нависал чудовищных размеров корабль — собственно, от корабля было видно лишь днище, да и то не полностью. Неожиданно в днище раскрылась овальная створка, и группу УУ на газоне окатило не то оранжевой жидкостью, не то каким-то газом. На мгновение экран затянуло рыжим маревом, а когда оно рассеялось, на площади между домами остались одни лишь трупы — несколько сот неподвижных тел, замерших в трагических и нелепых позах.

Первой реакцией Матвея было недоумение: гуманоиды будто бы добровольно собрались вместе, чтобы принять смерть, однако он тут же вспомнил, как носились по городу хоботастые — видимо, противники УУ — и как они погибали, несмотря на все свои усилия. Кажется, в поведении УУ тоже была какая-то логика — пусть странная и непостижимая. Возможно, их собрание перед лицом неминуемой смерти было частью некоего ритуала, возможно — всего лишь осознанием бесполезности сопротивления. В конце концов, и те, и другие были убиты.

Картинка на стене поменялась: Матвей вновь увидел наполовину разрушенный город с узкоглазыми хоботоносцами, но спустя минуту он опять смотрел на УУ. Что бы ни показывал экран — населенный пункт или природный ландшафт, — везде был огонь, и везде была гибель. Вначале Матвей чувствовал солидарность с врагами УУ — это у него получилось как-то инстинктивно, — однако через минуту он уже не испытывал ничего кроме горечи. Что бы ни послужило поводом для конфликта, война пожирала не тех, кто ее развязал, а в основном мирных граждан.

После получасового кошмара на планетах действие переместилось в открытый космос. Сражения проходили одновременно в двух планах: в реальном, с умопомрачительными громадинами боевых кораблей, и в плане условном, на котором объекты были обозначены цветными точками. Эта схема выделилась в отдельное окошко и словно бы отгородилась от происходящего белой рамкой. Здесь, на карте, всего лишь гасли точки, тогда как на основном поле экрана творилось нечто невероятное: многотысячные армады сблизились почти вплотную, и черное пространство космоса озарилось красно-зеленым рассветом. Количество работающих орудий нельзя было не только сосчитать, но даже и представить; их принцип действия и мощность были абсолютно непонятны, однако по тем потерям, что несли обе стороны, Матвей догадывался: здесь, в этом районе пустого пространства, решается очень многое, возможно — решается все.

Отдельные фрагменты и целые корабли, потерявшие мобильность, несло друг на друга, заворачивало в кошмарный металлический хоровод и сталкивало; объекты цеплялись рваными краями и сгорали, обжигая соседние суда — и свои, и чужие. Покореженные неуправляемые обломки, ставшие братскими могилами для тысяч и тысяч существ, медленно уносило прочь. Точек на угловой схеме оставалось все меньше. Армады превратились сначала в эскадры, потом во флотилии, а потом и вовсе усохли до нескольких кораблей.

Финала битвы экран не показал, лишь пролистал в режиме стробоскопа два или три десятка других план-схем, похожих и непохожих одновременно. Одному небу известно, сколько длилась чужая неведомая война и каких потерь она стоила обеим сторонам.

Покончив с космическими сражениями, стена неожиданно высветила довольно мирную картинку, на которой была изображена симпатичная, но бесплодная звезда в окружении пыли и мелких метеоритов. На равном удалении от светила возникло множество крестообразных меток, считать которые Матвей даже не стал — их было сорок пять. Все, кроме одной, постепенно превратились в голубые шарики, лишь верхняя, сорок пятая, так и осталась умозрительным крестиком. Крестик начал увеличиваться в размерах, как бы наплывая на зрителей, и в этот момент на экране вдруг появились три изможденных субъекта: два мужика и одна женщина, повторившие уже известный диалог:

— Ну?.. Ур-родство... Сколько можно томить? Мы увидим что-нибудь конкретное?..

— Конечно...

— Я что-то не уверен...

— Надо попробовать...

— Черт! — крикнул Матвей. — Что «попробовать»?! Шуберт, ты самое интересное стер!

Борисов не ответил. Он и сам это понимал, а спорить только ради спора ему не хотелось, не то было настроение. После второго фильма, более длинного и гораздо более познавательного, все трое чувствовали себя вымотанными, словно воевали сами. Исследователи сидели в креслах и уныло смотрели в пол.