Дмитрий Емец - Таня Гроттер и пенсне Ноя

Таню захлестнула волна жалости и любви.

– Ванька, Ванька! Это же я, понимаешь, я! Что с тобой? – крикнула она и, не сдерживаясь, принялась трясти Ваньку за плечи.

Он поднял голову. Лицо его осталось отрешенным, но в самой глубине глаз мелькнуло на миг что-то прежнее, озорное, то, что когда-то сводило Таню с ума. Да и не только Таню, ту же Зализину, вероятно, тоже. Иначе к чему ей было устраивать весь этот театр одного актера?

Плача, Таня принялась целовать его волосы, щеки, руки. Ее не смущало даже присутствие Ягуна, который, впрочем, весьма деликатно – что сложно было от него ожидать – разглядывал стены.

– Ванька, Ванечка, Ванюша… Ну что же ты? Вставай! Мы увезем тебя, спрячем, а Ягге придумает, как тебе помочь… Идем!

Но Ванька снова уставился в пол. Взгляд его опять погас и, как и прежде, стал пустым и бесконечно уставшим.

– Проклятый Дубодам! Как же я тебя ненавижу! – крикнула Таня, вскидывая голову к слепому, глухому, но одновременно всевидящему и всеслышащему потолку…

Послышался звук, похожий на звук, издаваемый ключами, уроненными в жестяной таз. Это жезл перекатывался в футляре и ударял по дереву контрабаса. Он настойчиво напоминал Тане о своем присутствии и о ее клятве.

Тане стало жутко. Она вспомнила, что ей предстоит. Коснуться жезлом Ванькиной груди, забрать у него душу, а после покинуть Дубодам и ждать, пока де менты избавятся от тела. Отвратительно! Нужно закончить все как можно скорее. Она открыла футляр, и жезл сам прыгнул ей в руку. Контрабас рад был избавиться от такого соседства – это Таня ощутила сразу, уже по одному тому, как негодующе загудели его струны.

Таня с тревогой посмотрела на жезл, так и рвавшийся к груди Ваньки, и внезапно подозрение укололо ее. Правильно ли она поступает, доверяясь Чуме-дель-Торт? Но на кого еще ей опереться, если никто больше не обещал помочь Ваньке? В конце концов, Чума получит за свою помощь высокую, очень высокую плату…

Но все равно, стоило Тане представить, что Ванькино тело, к груди которого она прикоснется жезлом, сползет, уже бездыханное, как ее начинала колотить дрожь. Решив, что чем скорее все закончится, тем лучше, она протянула руку.

– Ванька, ты только не бойся! Это не больно, а потом, когда ты будешь уже не в Дубодаме… – начала она, сама боявшаяся куда больше Ваньки.

– Эй, ты что, с ума сошла? Ты его убьешь! – испуганно крикнул Ягун. Он слишком хорошо помнил, что стало с коричневыми воинами, которых коснулся жезл.

– Нет, это ты не понимаешь… Я… Отойди, Ягун! – Таня шагнула было к Ваньке, пытаясь отстранить заступившего ей путь внука Ягге, но тут осколок пенсне Ноя вдруг выскользнул у нее из кармана.

Таня попыталась поймать его на лету свободной от жезла рукой и даже почти подхватила, но вновь упустила, лишь отклонив его полет. Вместо того чтобы упасть на пол и разбиться, стеклышко скользнуло в открытый футляр, под струны, и провалилось внутрь контрабаса через фигурный вырез. Можно было оставить его там, но Таня сейчас, признаться, рада была любой отсрочке.

Присев на корточки, она отложила жезл и попыталась выудить стеклышко из недр контрабаса. Рука, разумеется, внутрь не проходила, оставалось надеяться, что стеклышко выскользнет само, в ту же прорезь, через которую оно попало внутрь.

Она перевернула контрабас вниз струнами и осторожно начала наклонять его то в одну, то в другую сторону. Но стеклышко упорно не покидало свое убежище. Таня только удивлялась тому довольно громкому звуку, который производил внутри небольшой как будто осколок.

Она начинала уже терять терпение, как вдруг что-то блеснуло на дне футляра. Таня удивленно вскрикнула. То, что совсем недавно было осколком, стало теперь двумя круглыми поблескивающими стеклышками, соединенными зажимом.

«Есть вещи, невозможные в Дубодаме. Вернуться туда, откуда ты пришел, и поднять то, что ты уронил», – вспомнила она предупреждение Чумы-дель-Торт. Так и случилось. Выскользнувший осколок возвратился к ней пропавшим Ноевым пенсне.

Таня подержала пенсне на ладони, а после защемила его на переносице и впервые посмотрела на мир не через половинку стеклышка, но через все пенсне целиком. На секунду ей почудилось, что она ослепла, но нет, это была не слепота… Просто ее человеческое зрение не способно было сразу вместить все то, что ему открылось. Исчезли преграды, стены, все пространственные границы, исчезло то, что разделяет людей и делает их чужими друг другу. Она видела все, что есть, и все, что было. Не видела лишь того, что будет, и то потому, что пенсне Ноя, щадя ее, не поднимало для нее эту последнюю завесу. Каждому оно показывало лишь то, что он должен и, главное, что он готов был увидеть…

То, что прежде упорно – даже в осколке – представлялось ей жезлом, оказалось высохшей, по самое плечо отрубленной рукой. Похожий на глазное яблоко шар в действительности был костистым кулаком, который то сжимался, то разжимался в упорной алчности. На скрюченных желтых пальцах с синими ногтями видны были следы крови. Теперь эти пальцы тряслись от жадности и нетерпеливо тянулись к Ваньке, точно спешили выдрать что-то из его груди. Выхватить, забрать и никогда уже больше не возвращать…

После того, что она увидела, Таня уже не могла заставить себя использовать жезл. Испытывая бесконечное омерзение, она разжала пальцы. Упавшая рука корчилась на полу, сгибалась и цеплялась пальцами, упорно пытаясь подползти к Ваньке. Но Таня шагнула и отбросила ее ногой, брезгливо и быстро.

Рука ударилась о стену. В тот же миг от нее оторвалась и, сгустившись, повисла в воздухе плотная тень. Должно быть, Чума все это время была там, внутри, так как сумела вытянуть из Бульонова много жизненной энергии. Ее призрак выглядел гораздо материальнее поручика Ржевского и его впечатлительной супруги.

– Подними жезл, девочка! Ты должна выполнить наш договор! Разве ты не хочешь спасти своего юного ветеринара? – хрипло спросила Чума.

Таня стремительно повернулась к ней и взглянула на Чуму сквозь пенсне. Посмотрела и едва удержалась от крика. Вместо мерзкой мертвой старухи, чье тело давно истлело, она увидела молодую миловидную женщину. Женщина эта была смугла, чуть раскоса, с длинными вьющимися волосами – но самое неприятное, что Таня ощущала в ней сильное сходство с собой. Такое близкое, что сомнений не оставалось… Да, это была она.

Вместо души в груди Чумы-дель-Торт – а пенсне Ноя показывало и ее – сидела темная съежившаяся птица с отрезанными крыльями, кое-как прихваченными светлыми нитками.

Таня ударила кулаком по стене, содрав кожу. Боль образумила ее, иначе она сошла бы с ума.

– Не смей! Что ты делаешь? Ты поклялась! – всполошилась Чума.