Аркадий Стругацкий - Понедельник начинается в субботу. Сказка о Тройке

Поскольку я все порывался избавиться от Печати Молчания контрзаклинанием Израэля — Жукова, магистры сочли за благо превратить меня в три букета сирени и трансгрессироваться прямо в наш номер. Там я получил обратно свой естественный облик, способность двигаться и способность говорить.

И я говорил.

Когда я выдохся, Корнеев сказал:

— Ну и грубиян ты, Сашка. А я-то думал, ты у нас тихий, воспитанный.

— Нехорошо, нехорошо, — подтвердил Роман. — Да еще при посторонних…

Только теперь я заметил, что в номере, кроме нас, находятся еще двое молодых людей, судя по всему — младших научных сотрудников.

— Ну как? — спросил один из них с жадностью. — Выгорело?

— О да! — сказал Роман. — Разрешите представить вам председателя Подкомиссии по малым делам товарища Привалова. Александр Иванович, это представители, — мелочь всякая, крокодилы им там нужны, клопы и так далее… А вот не угодно ли вам, Александр Иванович, начать заседание? Что нам тратить народное время?

И я понял, что тратить народное время действительно не имеет никакого смысла. Я забрался с ногами на Витькину койку, упер руки в колени и оглядел всех мертвенным взглядом.

— Грррм, — сказал я. — Выражая общее мнение, предлагаю рационализировать дело номер девяносто семь, именуемое Черный Ящик, и передать его присутствующему здесь Привалову А.И. Другие предложения есть? Нет предложений. Принято. Протокол!

Передо мною лег протокол.

— Следующий, — провозгласил я. — Товарищ Корнеев, доложите!

Неустанно борясь с бюрократизмом и недооценкой собственных сил, мы за пять минут рационализировали и распределили Клопа Говорящего, Жидкого пришельца и спрута Спиридона. Затем, движимые стремлением внедрить здоровую критику и укрепить противопожарную безопасность, мы перераспределили снежного человека Федю лаборантом в отдел Эдика Амперяна. Ненависть к зазнайству и страстная любовь к трудовой дисциплине подвигнули нас отдать птеродактиля Кузьму под покровительство Володи Почкина. Письмо в Президиум Академии Наук об оказании помощи пришельцу Константину мы составили просто так, вне борьбы, из чистого альтруизма.

— А теперь, — сказал я злорадно, — долой обезличку! Да здравствует образцовое ведение отчетности! Сейчас мы переиграем старикашку Эдельвейса.

— Поздно, — сказал Роман. — Мне очень грустно, Саша, но Эдельвейса ты все равно что утратил. На него подана в общей совокупности двести одна заявка, и достанется он, несчастный, Кристобалю Хунте.

Я почтил память Эдельвейса минутой молчания, а потом спохватился.

— То есть как? — сказал я. — Разве заявки настоящие?

— Ну, естественно, — удивился Эдик. — За кого ты нас принимаешь?

— Обижаешь, начальник. Мы не уголовники какие-нибудь, — сказал Корнеев. — Мы работяги. Мы, если хочешь знать, всю научную общественность за эту ночь перетряхнули. Ты знаешь про такого зверя — солидарность научной общественности называется? Особенно когда дело касается товарища Вунюкова…

— О! — с чувством сказал я. — Это гениально.

Незнакомцы, сидевшие на подоконнике, деликатно, но нетерпеливо покашляли.

— Да, да, конечно, — сказал им Роман. — Времени у нас мало.

— Мало? — переспросил я. — Ты ошибаешься. Времени у нас нет вообще! У меня своих дел хватает, я не намерен заниматься председательствованием всю жизнь. Поэтому, вновь выражая всеобщее мнение, я объявляю первое и последнее заседание Подкомиссии в нынешнем ее составе закрытым. Предлагаю кооптировать вот этих типов на подоконнике в состав Подкомиссии, а всему нынешнему составу удалиться в длительный творческий отпуск.

— Правильное решение! — сказал один из этих типов, алчно потирая руки.

— Но имейте в виду, — сказал я. — Пока не прибудет следующая партия просителей, которых можно будет кооптировать, вы будете сидеть здесь, общаться с товарищем Вунюковым и набираться опыта на совместных заседаниях Тройки и Подкомиссии. Это вас закалит.

— Идет, — согласился другой из этих типов.

— И не забывайте содержать в полном порядке отчетность, — напомнил я. — Отчетность — это главное. — Я собрал протоколы и встал. — Ну ладно. Кто хочет, пусть ждет до понедельника. А я, председатель, сейчас пойду к Вунюкову и вышибу из него Большую Круглую Печать.

Голицыно-Ленинград

март-май 1967 г.

«Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня…» Зачин, но чего? Начинаевск-Сначаловск, слушаю вас. Ax, по-вашему, так начинается повесть братьев Стругацких, которую я дальше для краткости буду именовать «Понедельником»? Есть правда в ваших словах, Начинаевск-Сначаловск, но мало, всего на две копейки, так что получите свои два шара и предсказываю вам дальнюю дорогу. Пять баллов за любовь к себе пусть вам ставят А и Б. Сомневаюсь, что поставят. Кто еще? Смелее, барышня! Где-то еще вам попадалось? Верно. Но где? Одну минуту, меня к телефону. Кембридж? Что хотите сказать, Кембридж? По-вашему, так начинается вторая глава пушкинской «Капитанской дочки»? Почти поздравляю вас, Кембридж, у вас приличная профессура из наших, но не совсем. Так начинается не глава, а ее четвертый абзац. Тепло, но не горячо. Кто еще? Никого. Ну, так уж и быть, я объясню.

В 1925 году с легкой руки в ту пору таинственных Э.С.П., А.Г.Р. и А.М.Ф., авторов книжечки «Парнас дыбом», пошли в ход циклы пародий на тему «Как написали бы современные авторы такой-то классический текст». Да, да, «Про „Собак", „Козлов" и „Веверлеев"», очень хорошо, Сорбонна! Прием подхватил замечательный пародист Александр Архангельский. Полагаю, году в 1937, когда всем культурным людям было приказано при каждом слове поминать Пушкина по случаю столетия со дня гибели, А.Архангельский написал цикл прозаических пародий, избрав в качестве ключевой именно фразу «Я приближался…» Но мы с братьями Стругацкими (как сейчас помню, где и когда это было!) назубок выучили эти пародии в 1948 году по книге Архангельского, изданной к десятилетию со дня его смерти. Цвел тогда обычай особо отмечать (некоторые даже говорили «праздновать») даты смерти, а не рождения, опять же помню, как его увяли в середине 50-тых.

Выучили, потому, что а) они были хороши и б) других не было. Какие там пародии, когда товарищ Сталин, заправляя трубку любимым табаком из ломаных папирос «Герцеговина-Флор», ревниво читал все новинки «художественной литературы», как он это называл, и одних награждал премиями имени себя (например, украинского драматурга Корнейчука — пятикратно; а не приведи бог, память о нем сохранится лишь благодаря широте познаний Р.А.Хлебовводова в поэзии, каковой род занятий Корнейчук почему-то себе изначально отверг), а других дозволял желающим извести насмерть или около того! Э.С.П., как потом выяснилось, семнадцать лет в лагерях доверяли ТФТ («Тяжелый Физический Труд»), а не пародии писать. Двое других «молодцов-харьковчан», как их назвал Маяковский, бога благодарили за решение, что он их вообще не называл. Верно вам говорю, Архангельскому дали выйти только потому, что помер. Живым читать пародии помершего на свои персоны — это, знаете ли, особый пир души. Не верите? А вы попробуйте.