Михаил Харитонов - Безумный Пьеро

Именно это место избрала Мальвина для переговоров с Барсуковым. Которым она, похоже, придавала какое-то значение.

Текст отсутствует по воле Небесной Канцелярии.

Мальвине было больно. Но она терпела — молча, скрипя зубами.

Фиолетовый удод-эпилятор намотал на клюв очередной клочок голубых волос, собрался с силами, дёрнул шеей. Богомол-травник тут же подал дымящийся горшочек с заживляющей мазью собственного изготовления. Коломбина осторожно зачерпнула его маленькой ладошкой, заплакала — мазь была и в самом деле горячей — и шлёпнула её на Мальвинин лобок. Почти голый. Но, увы, ещё не совсем.

Горячая мазь обожгла раздражённую кожу. Мальвина прикусила губу, но не сильно. Губы ей сегодня ещё понадобятся, она чувствовала это.

— Сколько времени? — спросила она у Артемона.

Тот, щурясь, стал рассматривать циферблат часов. В полумраке — захваченная на базе электрическая лампа оказалась полуразряжен-ной — стрелки были едва-едва видны.

— Без двадцати, — сказал он наконец. — Барсуков вроде в пять обещал.

Голубокудрая скосила глаза на удода.

— Делай быстро, — распорядилась она. — Раз-два-три, и чтобы ничего не было. Или ты будешь накаааААА! — она всё-таки не смогла сдержать крик, когда удод несколькими точными движениями выдернул ей последние волосы, а богомол щедро залил ей всю зону бикини горячей мазью.

Чтобы хоть на что-то отвлечься, Мальвина уставилась на плакат с надписью KRAFT DURCH FREUDE [27]. На плакате был изображён балкон, увитый виноградом, столик, бутылка вина. Полненькая хомосапая пила вино из круглого бокала, любуясь им так, будто ей нравилась его форма, а не содержимое. Под балконом текла река, которую обступили холмы — ухоженные, прибранные, немецкие. Всё это венчалось сложным узором, в центре которого была шестерёнка с четырьмя зубцами.

Голубокудрая пошире раздвинула ноги, чтобы удод мог заняться выщипыванием волосков на самых интимных местах.

Артемон поморщился. Вонь целебной мази напрочь забивала все интересные запахи.

Пудель лежал в огромном старинном кресле, обитом линялым бархатом. Перед ним стоял низенький столик, на котором помещалась потемневшая от времени бутылка из-под вина «Liebfraumilch» — точно такая же, как на плакате. В горлышке торчала свеча, триста лет назад захлебнувшаяся собственным воском. Её поверхность жирно блестела. Буратина — его посадили на пол спиной к стене — посматривал на свечку с пищевым интересом.

Пьеро сидел на тюке с вещами и тоже пялился на свечку. Судя по мечтательному выражению лица, мысли его были где-то очень далеко.

Текст отсутствует по воле Небесной Канцелярии. [28]

Текст отсутствует по воле Небесной Канцелярии. [29]

О сортах коньяка.Национальным напитком Эстонской Империи являлся не ликёр «Vana Tallinn», как утверждают некоторые горе-историки, а коньяк «Арарат», получивший этот статус после официального признания армян арийцами категории суперпремиум. Именно его пил Артемон на базе. Что касается «Белого Аиста», это румынский ритуальный бренди, производившийся в самом сердце Румынской Империи.

— Я люблю тебя, Мальвина, — не говорю я.

— Я люблю тебя, Мальвина, — не думаю я.

— Я люблю тебя, Мальвина, — не чувствую я.

— Я просто люблю тебя, Мальвина. Что может быть изумительнее и гаже? И гаже! И даже…

— Я ненавижу тебя, Мальвина — молчу я.

Текст отсутствует по воле Небесной Канцелярии.

Пьеро перечитал страницу, пошевелил губами, потом решительно вырвал лист, смял и бросил на пол. Перевернул ещё несколько страниц, вырвал другую. Буратино смотрел на все эти манипуляции, приоткрыв рот: такой торжественно-сосредоточенный вид был у маленького шахида. Деревяшкину казалось, что он присутствует при некоем таинстве — и хотя вряд ли он понял бы это слово, чувство было то самое. Бамбук сблагоговел.

Наконец, Пьеро закончил расправу с тетрадкой, ещё раз внимательно пересмотрел оставшиеся страницы, подошёл к камину и положил раскрытую тетрадь на угли. Страницы почти сразу загорелись. Комнату заполнил лёгкий бумажный дым — вонький, но быстро рассеивающийся.

— Ну вот и всё, — сказал маленький шахид.

— Что всё-то? — не понял Буратина.

— Просто — всё. Я больше не поэт, — объяснил Пьеро.

— Больше стихов не пишешь? — догадался бамбук. — Ну не писал бы, а жечь зачем?

— Ты не понял, — Пьеро вздохнул, вытер рукавом пот со лба: в комнате было жарко. — Я сказал, что я больше не поэт. А поэзия была для меня, — тут он запнулся. — Если я скажу «больше чем всё», ты поймёшь?

— А я почём знаю, — развёл руками бамбук. — Может, пойму. Когда-нибудь. Будут у меня деньги, сделаю ребилдинг, нарощу кору и пойму вообще всё.

— Это вряд ли, — Пьеро посмотрел на Буратино с нескрываемым скепсисом. — В общем, стихи были для меня самым важным из того, что я делал и что было со мной. А теперь их нет. Надеюсь, это поможет.

Буратино недоуменно поскрёб ногтем шею: что-то осталось непонятным — не в каком-то возвышенном смысле, а в простом, бытовом, в чём деревяшкин разбирался. Наконец, он вспомнил — и тут же спросил:

— Ну так если ты всё равно всё пожёг, зачем страницы-то вырывал?

Маленький шахид грустно усмехнулся.

— Я уничтожил труд свой жизни. Это какая-никакая, но всё-таки жертва. А жертва должна быть совершенной и без изъянов. Поэтому я вырвал страницы с плохими стихами, оставил только лучшие. Они достойны пламени. А это — покосился он на смятые листы — просто мусор. Ну или не мусор… или не всё… — он задумался, потом поднял какую-то страничку. — Вот, к примеру. Последнее из законченного. Послушай. Ad se ipsum.

— Чего? — Буратина вытаращил левый глаз.

— Того! — Пьеро скорчил недовольную рожицу. — О, как же мне не повезло с последним слушателем! Хотя какая разница, другие были не лучше. В общем, это название стихотворения. По-латыни это означает — «к самому себе». То есть стихотворение адресовано самому автору стихотворения. Как бы, — добавил он.

— Всё равно не понял, — проворчал Буратина.

— И не надо. Просто слушай, — Пьеро встал в позу и принялся декламировать:

— Кыкало мудыкало во срамной щели. Хоботками тыкали осы да шмели. Цвиркали-пипиркали, целились проткнуть кыкало-мудыкало, чтоб его заткнуть. Парару тач, тач, тач, вай-вай-вай вай-вай-вай, — вдруг заголосил он. — Кыкало-мудыкало, чтоб его заткнуть!

— Это что за хрень? — на этот раз у Буратины вытаращились оба глаза.

— Ну это же совершенно очевидно, — Пьеро развёл руками. — Кыкало-мудыкало — это иронически переосмысленная самость поэта, то есть меня. С точки зрения обывателя поэт — смешное существо, занимающееся ерундой. Ну вот кыкало-мудыкало он и есть. Доступно?