Михаил Харитонов - Безумный Пьеро

Буратина пожал плечами.

— Ну хорошо. Срамная щель — это… гм… ну, скажем так: это моя жизненная позиция, к которой в данном случае я тоже отношусь иронически и даже, можно сказать, негативно. Типа я забился в щель, сижу в ней, это стыдно. К тому же срамная щель — эвфемизм, обозначающий вагину.

— Ы-ы-ы, — протянул Буратина. — Ты сейчас с кем разговаривал?

— С тобой. да, в самом деле. Короче, это пизда.

— То есть ты пиздой накрылся? — заинтересовался бамбук.

— О! Понимаешь! Ну да, вот именно. Пиздой накрылся и в ней укрылся. Всякое горе содержит в себе некое утешение, которое вызывает привыкание. Осы да шмели — это некие внешние силы. Так понятно?

— Вроде бы, — бамбук с хрустом почесал затылок, пытаясь выскрести из него немного ума. Успеха не достиг, зато на гладкой поверхности появилось несколько царапин — прямых, но глубоких. Слегка засаднило.

— А оно всё кыкало, плача и смеясь! А оно мудыкало, внутрь по-забиясь! Уховёртку длинную принесли шмели, чтоб его повывернуть из срамной щели! — последние слова Пьеро пропел и снова завёл своё «парару-тач».

Буратине даже стало немного интересно: появилось какое-то действие. Поэтому он добросовестно упёрся взглядом в губы Пьеро, ожидая финала.

— Вот его повы-ы-ыверли, — продолжил маленький шахид подозрительно дрожащим голосом: Буратина с удивлением понял, что Пьеро еле сдерживает рыдания. — Повынули, — продолжил он, справившись с чувствами, — вынесли на свет, а оно и сгинуло, а его уж нет — только песнь неспетая, только сон пустой, память безответная. да ив об-щем-то и хуй бы с ним, — последнее прозвучало как-то не в лад. Бура-тино открыл было рот, чтобы об этом сказать, но посмотрел на приятеля и промолчал.

— Парару тач, тач, тач, вай-вай-вай вай-вай-вай, — уныло завершил неудачливый стиховорец, — надоело сочинять, пошло оно. — он не договорил, смял листочек и зашвырнул в огонь. Пламя обняло бумажку, сжало в рыжем кулачке и сломало пополам. Два лоскута пепла упали на угли.

— И день сгорел, как белая страница, — пробормотал Пьеро себе под нос. — Ну что, друг любезный, давай, что ли, поспим.

— Не буду, — честно сказал Буратина. — Не, ты ничё так пацан, просто, ну извини — нет стояка. И в жопе тоже не кругло, — добавил он для полноты картины.

— Да чтоб ты!.. — маленький шахид махнул рукой. — Я имел в виду спать. Просто спать.

— Это

Текст отсутствует по воле Небесной Канцелярии.

В голове Пьеро плясали яйца. И богатырские, и монастырские, и канальские, и генеральские, и восточные, и позвоночные, и удобные, и бесподобные, и ладные, и прохладные, и простейшие, и золотейшие, и зазывные, и унывные, и красные, и прекрасные, и безобразные тоже проклёвывались в разных местах, а сверху сыпались гвардейские, и халдейские, и мандейские, и злодейские, и гробовые, бля, и роковые, бля, и безблядые тоже откуда-то брались-ебенились, и голядые шаро-ёбились по извилинам, по жилочкам, по самой волосне катились оне а средь нервных волоконец таились яйца ещё и ощурые, и скощу-рые, и гладкие, и прегадкие! низменные и онанизменные! носопыгие и косоногие, ярые и серебрявые, щупоносые и дымососные, кудрявые и хуявые (этих было особенно много), ватные и автоматные, гудронные и патронные (и понтонные, не забыть бы и их — да и как их забудешь!), хлоргидратные и приятные, флоренсийские и галисийские, медные и победные, заодно и короедные, и все они катились, катились, катились, а бывали среди них и двухсотые — эти пахли тухляком и формалином, а за ними валом валили яйца шестисотые, в них лежали яйца полоротые, а за ними неслись яйца харкотые, и хардкорые, и позорные, и непозорные, и иллюзорные, да, и неслись яйца несущие, и сосущие, и вездесущие, и самые неизбежные из яиц — присущие, бродяжие, говяжие, и лебяжие, и княжили яйца княжие над яйцами хуяжими, и над очковыми, и волочковыми, и поповскими, и растроповски-ми — чуточку мстиславскими и слегка доминорными,

— и скакали яйца проворные, и краснели яйца чёрные, и дрочилися яйца дрочёные, и учёные, печёные и наречённые, и даже усечённые, да и таковские, да и сяковские, псковские, даже исаковские (ай молодца!) — ине было им конца и краю и укорота, потому как на каждый конец кончали яйца концовые, через всякий край кро(в)ились краёвые, и животные, и потные, и рвотные, и укоротные и все они бесконечно были, были, были, пребывали и прибывали, накатывали и откатывали, и ухали в бездну, по вещему слову Анаксимандра — ἐξ ὧν δὲ ἡ γένεσίς ἐστι τοῖς οὖσι͵ καὶ τὴν φθορὰν εἰς ταῦτα γίνεσθαι κατὰ τὸ χρεών διδόναι γὰρ αὐτὰ δίκην καὶ τίσιν ἀλλήλοις τῆς ἀδικίας κατὰ τὴν τοῦ χρόνου τάξιν, то есть из чего рождались они, туда и сгинуть им полагалося, ибо платили друг другу взыскания и пени за своё бесчиние опосля положенного сроку, o, о!

— но из кипящей бездны выкатывались иные, — нет, всё те же самые, вид сбоку,

— а также

— ик тому же

— и ещё, ещё — и ещё

— и паки, и паки, иже херувимы, и туда же серафимы, и т. д. и т. п. — et cetera, et cetera,

— и небо было небато взорами,

— и эти омирелые уста в прежних сумерках, и птичка-богоед, и молчаниелистный лютик,

— и повсюду летали пустотелые с безбытийными взорами враны,

— и всё делалось медленно и неправильно,

— и хрустели души и кости в путах тентуры,

— и накрывала дурная тоска, и как сизифов rolling stone вся она была tooooo old.

Маленький, еле живой разум Пьеро барахтался среди этих нескончаемых яиц, ища то единственное, что остановит этот поток бытия-к-смерти, но more

no more no more no more

— его не было, не было, не было, не было, неееет.

И Пьеро, несомненно, погибнул бы, белавенецки от яйца умерев-ши, — ибо рано иль поздно нашлось бы такое яйцо, что его бы сгубило навеки

— но какая-то вышняя Сила снизошла, наскребла-да-бросила ему горсточку внимания,

щепотку снисхождения, хапочек надежды.

Разум Пьеро, бомбардируемый яйцами, сбился — и успел самым краешком углядеть в потоке яиц долгожданный просвет. Он то скрывался, то таился, но именно из него исходило сияние, озаряющее всю эту непотребную громаду.

— А бывает ведь яйцо и ахиллово, а бывает ведь яйцо крокодилово, а бывает ведь яйцо гав’виалово… — скакали яйца, трескаясь друг о друга

— и вот тут-то окошечко чуть приоткрылось, в него нужно было только попасть.

— Не бывает лишь яйца небывалого, — сказал Пьеро.

Мировая машина запнулась. Все яйца были, были, были, были, были — и только небывалого среди них не было и быть не могло — потому что небывалого не бывает. Но вот тут-то оно и случилось.

Бесконечная песня кончилась.

Вся громада с оглушительным треском рухнула в тартарары.