Джеймс Блэйлок - Машина лорда Келвина

— Да что с тобою сегодня? Конечно, та самая Дженет, если только ты не прячешь где-то другую. Постарайся не ворчать на этот раз по поводу баклажанов, ладно?

Внезапно Сент-Ив ощутил во рту вкус этого омерзительного овоща. Он ел его прошлым вечером с рагу из ягненка. И позапрошлым тоже — в тушеном виде, с восточными специями и приправами. Похоже, он прочно сел на баклажанную диету, стал рабом домашнего огорода.

— И душ принять тебе тоже не повредило бы. Или хотя бы просто умыться. А что с твоими волосами? Можно подумать, ты три дня простоял на сильном ветру. Чем ты вообще занимался?

— Я… и старина Бен, — начал он. — Речной ил. Я по пояс…

Эти нечленораздельные оправдания внезапно прервались высоким, пронзительным воплем, донесшимся из внутренних покоев. Достигнув предельной высоты, крик сменился визгливым хныканьем.

Вскочив со стула, Сент-Ив с беспокойством уставился на Элис.

— Что еще…

— Все не так плохо, — ободряюще сказала его жена, едва сдерживая смех. — Видел бы ты себя сейчас! Любой бы подумал, что ты никогда в жизни не менял ему подгузники. Поверь, они ненамного грязнее отворотов твоих брюк!

Плач младенца вызвал целый шквал новых для Сент-Ива воспоминаний. Малютка Эдди, сыночек! Ученый широко улыбнулся. Сегодня его очередь менять подгузники. Они уговорились, что не станут нанимать няньку и будут сами растить ребенка, кормя его с ложечки пюре из овощей прямиком с огорода. Кстати, Эдди тоже терпеть не может баклажаны, прикасаться к ним не желает…

— Эдди! Малютка Эдди! — громко воззвал он.

— Вот это верный подход, — одобрила Элис.

В шорохе набегающей лавины новых воспоминаний, спешащих накрыть собою предыдущие, перед Сент-Ивом в первый и последний раз ясно открылась вся картина. Его страхи перед будущим обращены в прах. Элис спасена. У них родился сын. Огород снова зеленеет. Они счастливы. Особенно он. Почти до умопомрачения. И потому ему нет дела до всех своих «двойников», прошлых и будущих — он просто больше не мыслит (или пока не мыслит?) подобными категориями.

Есть только он настоящий, и Элис, и Эдди, и… грядки с баклажанами. Сент-Ив принялся было насвистывать, но тут младенец повторил на бис свой пронзительный вопль, и Элис высоко вздернула брови, призывая мужа отреагировать.

— Я многое переосмыслил, — заявил Сент-Ив, направляясь к лестнице. — Без баклажанов я жить не могу!

И произнося это, почти не кривил душой.

Роман Джеймса Блэйлока «Машина лорда Келвина» — прямое продолжение «Гомункула». В первой книге цикла о приключениях британского ученого-исследователя Лэнгдона Сент-Ива, волею судеб схлестнувшегося с другим ученым, злодеем Игнасио Нарбондо, сюжет вертелся вокруг воскрешения мертвецов, древнего инопланетянина и самозваного Мессии. Во втором романе чудес прибавится: нас вновь ждет угроза из космоса (на сей раз — в виде приближающейся кометы) и удивительная машина, способная изменить электромагнитное поле Земли и переместить человека из прошлого в будущее и обратно.

Наряду с К. У. Джетером и Тимом Пауэрсом Джеймс Блэйлок справедливо считается отцом-основателем стимпанка. Но, разумеется, самого этого жанра не было бы, если бы не существовал напоенный свистом пара и лязгом механизмов отрезок истории, называемый викторианской эпохой, — по имени королевы Виктории, правившей Великобританией и ее колониями более полувека, с 1837 по 1901 год.

Идеи, которыми Блэйлок жонглирует в «Машине лорда Келвина», плоть от плоти викторианские. Именно в те годы (благодаря популяризации астрономии) подданные Британской империи осознали себя частью физической вселенной и стали задумываться о космических угрозах вроде столкновения с кометами; именно тогда, благодаря Фарадею и Максвеллу, появилось понятие электромагнитного поля. Собственно, лорд Келвин, создатель чудесной машины — в реальности, физик Уильям Томсон, — изобрел немало полезных приборов, включая зеркальный гальванометр, сыгравший ключевую роль в появлении телеграфа. Да и сама машина времени — концепция викторианская, принадлежащая Герберту Уэллсу, также упоминающемуся в повествовании.

Викторианство — понятие широчайшее, неохватное, многомерное. В худших своих проявлениях эпоха демонстрировала фантастическое лицемерие, фантастическую жестокость (особенно в отношении «низших рас») и не менее фантастическую глупость; многое из этого высмеивал в своих книгах Чарльз Диккенс, — и когда критики пишут, что, дескать, герои Блэйлока действуют «в диккенсовском Лондоне», они тем самым протягивают очень важную ниточку в позапрошлый век. При этом лучшие из викторианцев делали все, чтобы мир совершил абсолютно феерический скачок из прошлого, откуда произрастали вышеозначенные пороки, в сияющее светом милосердия и инженерной мысли будущее — утопическое, просвещенное, телеграфно-дирижабельное, лишенное классов и сословий; короче говоря, в будущее победившего добра.

Викторианская наука обещала, что это будущее начнется если не завтра, то послезавтра. Строились железные дороги, появлялись автомобили, летательные аппараты, средства связи (от телеграфа до телефона), казавшееся волшебным электричество. Литераторы предрекали куда более существенные перемены: полную автоматизацию труда, оживление покойников, полеты на Луну, Марс и дальше, встречу с пришельцами, путешествия во времени… Правда, фантасты, в отличие от восторженных ученых, быстро догадались, что подобные научные прорывы чреваты еще и крупными катастрофами. Пришельцы могут оказаться не особенно дружелюбными, дирижабли — угодить в руки воздушных пиратов, а обретенная власть над электричеством — привести к катастрофам планетарного, а то и космического масштаба…

Стоит приглядеться к Лэнгдону Сент-Иву повнимательнее — в «Машине лорда Келвина» он не столько двигает науку вперед, сколько старается уберечь старушку-Землю и род людской от последствий безрассудных экспериментов начисто лишенных человечности ученых. Критическое отношение к прогрессу — тоже очень викторианская идея. Надо заметить, два следующих века, XX и XXI, сильно спутали нам карты: сегодня в науке добро и зло уже не встречаются в таком чистом виде, как в эпоху доктора Джекилла и мистера Хайда. Побратавшись с политикой и коммерцией, наука вышла за границы морали; порой может показаться, теперь один лишь стимпанк способен напомнить нам о том, что некогда дело обстояло иначе.

За пару дней до того, как я сел за это послесловие, мне на глаза попалась книга Питера Рэйби «Светлый рай» о викторианских ученых-путешественниках. Бегло ее пролистав, я к своему удивлению обнаружил рисунок, почти идентичный обложке самого первого издания «Гомункула»: двое мужчин с интересом разглядывают колбу, внутри которой помещается крошечный человечек. В романе Блэйлока это, конечно, Нарбондо и Пьюл, действующие, кстати сказать, и в «Машине лорда Келвина» (стоит заметить, что внешне эти двое немного похожи на самого Блэйлока и его друга Тима Пауэрса). Что до «Светлого рая», в нем воспроизводится иллюстрация Линли Сэмбурна к сказке «Дети воды» писателя и проповедника Чарльза Кингсли. Двое мужчин здесь — биологи Ричард Оуэн и Томас Гексли. Что же они делают в сказке? Ситуация типично викторианская: «Дети воды» — проповедь дарвинизма в сказочной форме, причем Оуэн страстно критиковал теорию эволюции, а Гексли рьяно ее защищал.