Джеймс Блэйлок - Гомункул

Сент-Ив кивнул, уже чувствуя, как зачастил пульс. Рассеянно охлопал карманы и обнаружил сигару.

— Слыхал разговоры? — он чиркнул спичкой, подержал ее у кончика сигары и с силой втянул в себя дым. — Чьи разговоры?

— Келсо Дрейк, — шепнул Кракен. — Уже с месяц тому вроде. Может, недель шесть.

Опешив, Сент-Ив откинулся на спинку стула.

— Миллионер?

— Он самый. Из его уст и слыхал. Работал на него, смекаете? Ну и услышал лишнего. Больше, чем мне самому бы хотелось. Грязный народец миллионеры эти, сплошной разврат да коррупция. Но они еще насытятся хлебом печали [10] Цитируется одна из песен Боба Марли (1945–1981). , аминь.

— Еще как насытятся, — подтвердил Сент-Ив. — Так что там насчет машины… корабля?

— В борделе где-то, вроде как в Вест-Энде. Все, что знаю. У Дрейка их куча целая, борделей этих. Нет такого скотства, куда бы он не запустил руку по самый локоть. Держит мыловарню в Клингфорде. Не буду и говорить, из чего там мыло варят, с ума еще сойдете.

— Бордель, значит? Где-то в Вест-Энде… Это все?

— До крошечки.

Сент-Ив взвесил ценность этого откровения. Не слишком густо. А может статься, и вовсе ничего.

— По-прежнему работаешь на Дрейка? — с надеждой спросил он.

Кракен помотал головой.

— Получил под зад коленом. Дрейк меня побаивался, больно я на остальных не похож, — он выпрямился на своем стуле и вперил в Сент-Ива твердый взгляд. — Но разве мне претит провернуть небольшое дельце на пару с давним другом? О нет, сэр. Отнюдь не претит.

Продолжая говорить, Кракен не отводил глаз от погруженного в раздумья Сент-Ива.

— Билл Кракен не считает себя выше этого. Только не он, сэр. Если я решаю оказать кому услугу — хоть через весь город, хоть под дождем, стоит заметить… Что ж, я говорю себе: «Выше нос, пусть себе льет!» Таков мой девиз, когда я берусь за подобное предприятие.

Очнувшись, Сент-Ив не без труда уяснил для себя суть разглагольствований Кракена. Передал ему две фунтовые банкноты, пожал руку:

— Прими благодарность, дружище. Если дело выгорит, заработаешь еще. В четверг вечером подходи в лавку капитана на Джермин-стрит, там все и встретимся. А если выйдет разузнать еще хоть что-то, я тебя не обижу.

— Так точно, сэр, — кивнул Кракен, поднялся сам и бережно поднял котелок. Потуже затянув тряпицу, он аккуратно подвязал ее под крышкой. — Я приду.

Сложив две полученные банкноты, он запихнул их за отворот башмака, молча повернулся и поспешил прочь.

Упрямая сигара никак не желала раскуриваться. Сент-Ив пристально разглядывал ее некоторое время, прежде чем признал в ней ту самую, отсыревшую, которую метнул в Кракена полтора часа назад. Она будто преследовала его. Инвалид-попрошайка без большого пальца придвинулся ближе, и Сент-Ив вручил ему сигару и шиллинг. Отыскал на вешалке свой плащ, проверил, цел ли пакет во внутреннем кармане — на деле просто сложенная стопа бумаги, — и вышел в ночь.

Торговавшая табаком и курительными трубками лавка Пауэрса стояла на пересечении Джермин и Споуд, и ее вытянутые трехчастные окна в южной и восточной стенах позволяли любому — тому же капитану Пауэрсу, к примеру, — восседать за прилавком в мягком кресле и, поворачивая голову всего на несколько градусов, видеть, кто проходит по каждой из улиц. Однако в туманную и дождливую ночь на пятое апреля разглядеть хоть что-то в кромешной тьме за стеклами было маловероятно. Слабым мерцанием двух газовых фонарей на Джермин-стрит можно пренебречь. Лампы же, наблюдаемые в окнах там и сям вдоль улицы, явно страдали антипатией к сырости и, опасаясь промозглой ночи, не рассеивали свои отсветы далеко.

Капитан Пауэрс слышал звук приближающихся шагов на мостовой задолго до того, как путник возникал в одном из двух желтых кругов под фонарями, чтобы так же внезапно сгинуть затем в ночи в сопровождении затихающего щелканья подошв.

Дома через улицу от лавки были населены благородным сословием, большая часть которого заходила в лавку за кисетом табаку или сигарой. Тем не менее, капитану приходилось бы перебиваться с воды на хлеб, если бы не его пенсия. На море он служил с двенадцати лет и правую ногу потерял в стычке за полсотни миль южнее Александрии, когда его шлюп затонул в Ниле, расстрелянный из пушек рыскавшими по пустыням бандитами. Из всех добытых диковин он сохранил лишь слоновий бивень, из которого двадцать лет спустя Уильям Кибл, мастер-игрушечник, выточил ему искусственную ногу, лучшую из всех, что ему приходилось носить. Она не только сидела как влитая на уцелевшей части конечности, но к тому же была полой и вмещала пинту крепкого и две унции табаку. При нужде он мог без труда выкурить хоть все содержимое ноги: кнопочка на конце протеза открывала пластину с монетку в полкроны величиной, за которой пряталась чашечка трубки. Длинный мундштук, скрытый под брючиной и сюртуком, позволял владельцу протеза шагать и покуривать одновременно.

Но такой эксперимент капитан поставил лишь однажды, уступив странному желанию проверить, сработает ли замысел Кибла. Изумленные взгляды прохожих не позволили ему и дальше пользоваться чудным устройством на людях.

Поседевший на морских ветрах и превратившийся в стоика после тридцати лет суровой муштры у подножия мачты, капитан Пауэрс по натуре своей был убежденным консерватором. Свое достоинство он ставил превыше всего, и лишь старинная дружба, связывавшая капитана с Киблом, мешала ему признаться в отсутствии всякого желания быть увиденным за курением собственного протеза.

Дом Кибла, надо заметить, находился прямо напротив лавки Пауэрса. Поверх макушки своего партнера капитан посматривал на лампу, горевшую в мастерской-мансарде. Свет виднелся и ниже, в окне спальни Джека Оулсби, а также и левее, где располагалась другая спальня, принадлежавшая или Уинифред, жене Кибла, или же Дороти — его дочери, прибывшей недавно домой на двухнедельные каникулы.

Партнер капитана прочистил горло, собираясь заговорить, и Пауэрс опустил взгляд с освещенных окон на лицо своего друга. В нем безошибочно читалось благородство, даже некая величественность, но лицо это все же принадлежало Теофилу Годеллу из «Богемского сигарного салона», что размещался на Руперт-стрит в Сохо, в данный момент увлеченно затягивавшемуся старой пенковой трубкой. С обеих сторон чашечки были вырезаны гербы королевской семьи Богемии — правящего дома, уже много лет скитающегося по свету после бегства из рухнувшей страны. Вне всяких сомнений, у трубки имелась обширная и примечательная история еще до того, как она попала в руки Годеллу, и бог весть какие еще приключения выпадали на ее долю с тех пор.

— Встретил полковника Жеральдина, — начал Годелл, — на Холборн-стрит. Назвался чужим именем. Было уже поздно, и вечер казался скучным. Мы решили это исправить, но лишь потратили хорошие денежки на дурное шампанское. Один тип взялся нам поведать многообещающую историю о тяжелой депрессии некоего травника, державшего аптеку на Воксхолл-Бридж-роуд. Но выяснилось, что этот тип — второй тип, травник то бишь, — уже давно мертв. Повесился с полгода тому на собственных гетрах, так что и рассказчик оказался не на высоте. Хотел бы я сообщить, что он имел добрые намерения, да на самом деле лишь собирался и дальше дуть наше шампанское… Не успел он нас покинуть, как вошли два крайне примечательных человека. Выряжены словно для работного дома, но на лицах у обоих — ни кровинки. Кожа цвета лягушачьего брюха. И оба не имели представления, где находятся. Ни малейшего. Взгляд рассеянный, точно оба чем-то одурманены, так скажем. Так мне тогда подумалось. Жеральдин заговорил с тем, что покрупнее, но этот тип даже не ответил. Только молча уставился на него. Без непочтительности, прошу заметить, ничего такого. Просто ни намека на ясное сознание.