Джеймс Блэйлок - Гомункул

Издали донеслась серия коротких щелчков — будто дятел осторожно долбил какое-то особенно хрупкое дерево. В толпе поднялся восторженный рев. Затем наступила тишина — и в ней новое постукивание, снова вызвавшее крики восторга. Работая локтями, Сент-Ив принялся проталкиваться в передние ряды — туда, где над горизонтом людских масс торчала голова проповедника. Старик, надо полагать, поднялся на пустой ящик из-под фруктов. В руках он держал что-то перед собой. Сент-Ив не мог толком разглядеть, что именно, — какую-то прозрачную коробку.

Он продолжил двигаться вперед, и море зевак расступалось перед ним. Поражала преобладающая атмосфера религиозного благоговения, накрывшая собою чуть ли не всю улицу. Сколько здесь людей? Достаточно, чтобы составить огромную толпу, это понятно. И толпа была Красным морем, внезапно расступившимся перед Сент-Ивом: чудом возникший узкий проход тянулся вперед на многие футы, и ученый бочком устремился вперед по проходу. Кто-то наступил ему на ногу. Другой пихнул под ребра. Человеческая стена позади него внезапно подалась вперед, уткнув его носом в сальные патлы женщины, одетой, похоже, в ночную рубашку. Его извинения остались не услышанными. «Прошу прощения», — выдавил Сент-Ив, ввинчиваясь в просвет шириной не более дюйма. Проповедник был уже совсем неподалеку, стоял, уставившись в небо и неразборчиво бормоча — даже, быть может, на древних языках.

Спустя еще минуту Сент-Ив, принявший на себя бессчетные злобные взгляды и пару залпов ругани, оказался впереди толпы: перед ним не было уже никого, кроме человека столь малорослого, что им можно было и пренебречь. Старый миссионер заклинал стеклянный куб, в котором Сент-Ив с ужасом увидел частично мумифицированную голову, пыльную и бурую, словно только что из могилы.

Зубы во рту у головы были громадные, Парсонс восхитился бы такими. Что проповедник собирался делать с головой, понять пока не удавалось. Сент-Ив оглянулся на море исполненных немого ожидания лиц, но и люди позади него тоже явно не до конца понимали суть представления, которое надеялись узреть.

Засевшая в ветвях огромного раскидистого дуба банда хулиганов разразилась свистом и улюлюканьем. «Пущай споет!» — выкрикнул кто-то. «Пущай съест че-нить!» — заорал другой. «Таракана! — завопил еще кто-то, поближе. — Дай ей слопать таракана!» С высоты донесся взрыв хохота, дополненный визгом от падения кого-то из хулиганов, не усидевшего на ветке. Новый взрыв хохота слился с гулом быстро терявшей терпение толпы, не настроенной долго выносить непонятные причуды святого. Горстка людей раздавала брошюры, причем кое-кто из помощников Шилоха выглядел так, будто стал жертвой ужасной болезни или находится при смерти. Само их присутствие придавало реалистичность представлению: нелегко спорить с людьми, которые столь очевидно являются провозвестниками апокалипсиса.

Как только смех утих, загадочный дятел быстро забарабанил вновь. Звук шел со стороны проповедника. Сент-Ив вздрогнул: мертвая голова в стеклянном кубе внезапно ожила. Ее челюсти щелкали, словно подчиняясь невидимому двигателю. Что это, если не импровизированный сеанс салонной магии? Стуча, череп даже подскакивал от энтузиазма и мощи собственного клацанья, свисающие пряди волос колыхались в такт.

— Говори, мать! — крикнул старик. — Что ты слышишь? Что видишь? Подними покровы, заслоняющие грядущее, убери чешуи скверны и падения, что душат и ослепляют нас! Говори, заклинаем тебя!

И после этой выкрикнутой фальцетом мольбы послышался хриплый голос, словно принесенный сюда ветром, гнавшим листву по Бейсуотер-роуд. Голос будто бы был частью этого ветра, частью естественного вращения Вселенной. Толпа мгновенно умолкла, в едином движении подавшись вперед, стремясь не упустить слов оракула. Наступила тишина. А затем тишину сотряс крик:

— Вали в монастырь! Пшла! — некий в высшей степени образованный юнец из числа засевших на дубу поспешил поделиться с приятелями своими знаниями [39] «Ступай в монастырь» — неполная цитата из диалога Гамлета и Офелии (У. Шекспир, «Гамлет, принц Датский», акт 3, сцена 1). На елизаветинском сленге XVI века слово nunnery («женский монастырь», англ. ) служило распространенным эвфемизмом борделя. , вызвав у тех приступ неудержимого хохота.

Метнув в веселящихся хулиганов взгляд, полный смеси яда и жалости, Шилох с демонстративным терпением дожидался воцарения тишины. Снова застучали челюсти, явно застав изумленного проповедника врасплох.

— Услш-шь мя-ааа!.. — прозвучал жуткий дрожащий голос.

— Говори! — велел Шилох дергающимся зубам.

— Внемли словам моим!.. — провыла голова.

— Поцелуй меня в зад! — задорно ответили с дуба.

Череп умолк.

— Да вы ее сломали! — прямо в ухо Сент-Иву проорала дама в ночной рубашке, разъяренная поведением шайки на ветвях.

— Заткнитесь же! — рявкнул мужчина у локтя Сент-Ива; непонятно было, кому адресовано это пожелание — даме в ночной рубашке или шумным весельчакам. Череп защелкал снова. Сент-Ив был заинтригован: как эта штука умудряется говорить, не имея плоти на шее, да и шеи как таковой, с плотью или без. Впрочем, толпа явно не более увлекалась физиологией, чем Сент-Ив — смакованием дубленых котлет в компании Парсонса каким-то получасом ранее. Может, это ветер приводил в движение кости ее нижней челюсти, создавая эффект, подобный чуду эоловой арфы?

Едва голос зазвучал вновь, зубы угомонились — казалось, их застали врасплох; прозвучало еще несколько слов — что-то про жуткие создания в пучинах моря, — и голос постепенно умолк, как закрытый водопроводный кран. Каждая новая попытка зубастого черепа заговорить выглядела все более слабой. Шилох уставился на него, тайком встряхивая, словно опасаясь, что тот теряет силу, — наверняка так и было, потому что настал миг, когда голова, замедляя темп, отщелкала с полдюжины трескучих стаккато и то ли по собственной воле, то ли по оплошности проповедника повалилась набок и, по видимости, окончательно испустила дух.

Толпа хлынула вперед — все эти люди, без сомнения, чувствовали себя одураченными и незавершенным спектаклем, которого они так долго дожидались, и обещанными откровениями, которые так и не прозвучали до конца. С ветвей дуба на проповедника посыпался град желудей; сам же Шилох, как хорошо было видно Сент-Иву, стоял озадаченный и раздосадованный. Независимо от цели, которую преследовал проповедник, он, похоже, не жульничал; а вот печать участия Игнасио Нарбондо просматривалась вполне отчетливо.

Видя, что голова смолкла, старик взялся проповедовать толпе с высоты своего ящика. Народ, однако, все напирал, стремясь поглазеть на оскандалившегося пророка, и помощники Шилоха, сцепив руки, окружили предводителя, пытаясь не подпустить толпу к оракулу. Сент-Ив на глазок определил, что «кровяной пудинг» сегодня употребило в пищу менее двух третей оживленных. Опасения Парсонса насчет растущей армии адептов культа оказались не столь пугающи, как на первый взгляд: все воинство Шилоха при желании можно было уморить голодом за какие-то сутки.