Джеймс Блэйлок - Гомункул

Очевидно, мертвецам не под силу сдержать такую толпу, отметил про себя Сент-Ив. Мимо него протискивались все новые и новые зеваки; не двигаясь вовсе, он вскоре оказался на периферии — охваченный нарастающей паникой Шилох побежал в направлении Лейнстер-террас, окруженный своими помощниками. Туда же направился и вынырнувший из-за угла брогам; экипаж остановился в квартале от бегущих людей, поглотил проповедника с троицей приспешников и галопом умчался прочь, унося с собою и говорящую голову, выступлению которой, не без ехидства подумалось Сент-Иву, едва ли суждено пожать благосклонные рецензии в утренних газетах.

Новый Мессия въезжал в Мейфэр, до того крепко зажмурившись, что всякий раз, когда брогам подскакивал на выбоине, на изнанке его век вспыхивали желтые искры. Что же, гадал он, что могло пойти не так? Какая гипотетическая сила была в ответе за провал, постигший дух его бедной, подвергшейся дурному обращению матери? Голова чахла, Шилох видел это, с того момента, как он забрал ее из лаборатории проклятого Нарбондо. Она увядала, как если бы некая живительная сила, питавшая голову, истекала из нее по капле. Неужели этот знак — указание на то, что ему надлежит обуздывать собственное тщеславие? Но он же бескорыстен, беспорочен! Он, потомок того, чьим сыном был, не выбирал себе подобной судьбы. Или нет? Это знание давило на Шилоха всю жизнь, и он страдал под этим грузом все долгие годы лишений. И вот, когда у него появилось средство воздействия на огромные людские массы, когда успех был совсем рядом — только руку протяни, — дух матери подвел его, иссяк, онемел.

Сдавив виски, старик глянул на сидевшего рядом человека: запавшие глаза, мучнистое лицо — один из живых трупов Нарбондо. Видеть его сейчас было невмоготу, хоть несчастный и нуждался в милосердии. Шилох больше не мог и не желал страдать во чье-то благо. Просунул голову за занавеску и замахал рукой.

— Стой! — окликнул он кучера. — Стой, болван чертов!

Брогам качнулся, резко останавливаясь, и проповедник распахнул дверцу:

— Убирайтесь! — устало бросил он. — Пошли все прочь.

Мертвецы тупо уставились на него. Старик сгреб с пола пачку брошюр и вышвырнул за дверцу, прямо в уличную грязь.

— Принесите сюда.

Сидевший рядом мужчина покорно встал и выбрался наружу. Другие столь же послушно последовали его примеру; последний пропахал лицом брусчатку мостовой, получив хорошего пинка под зад. Шилох протянул руку и захлопнул дверь.

— Пошел! — взвыл он, и экипаж рванулся вперед; лишь оставшись в одиночестве, старик мог спокойно обдумать провал.

Этому просто нет объяснения. Или все-таки есть, но Шилох никак не может его отыскать. Что-то царапало сознание — нечто, связанное с увиденным в лаборатории Нарбондо: кисти, барабанящие по клавишам пианино, злосчастный полет обглоданной павлинихи, недолгая бойкость его матушки. Чем все это объяснить? Само собой, не ужимками горбуна с его желтыми миазмами. Шилох должен был уловить, увидеть что-то еще. Дух — вот что там проявилось! Некое живительное присутствие заполнило комнату, заставив взлететь даже полусъеденную птицу. Объяснение лежало совсем рядом, но скрывалось за пределами зрения, за углом коридора его памяти.

Ящик. Неужели он? Ну конечно! Нарбондо водрузил ящик на пианино, и тут же загремели клавиши, зашевелился скелет птицы. Что, если, думал ослепленный внезапным открытием Шилох, если ящик в руках у Нарбондо содержал гомункула?

Неужто горбун оставил ящик на виду, чтобы поиздеваться над Мессией? Зная, что существо в шкатулке по сути приходилось Шилоху отцом? Существо, имевшее власть над жизнью и смертью? Смердящая свинья! Все это время, с самого начала, Нарбондо знал — или нет? С чего тогда он рвался заполучить Нелл Оулсби? И кстати, что насчет самой Нелл Оулсби? Не солгала ли Нелл ему еще тогда, много лет назад, на Ямайке? Невозможно. Слишком искренне она говорила, поддавшись мимолетной слабости. Впрочем, девушка могла допустить ошибку. Раз на то пошло, ящик не был единственным. Их по меньшей мере два.

Проповедник потер скулу. Пусть его обвели вокруг пальца, пусть над ним смеялись все кому не лень, — шкатулка достанется ему! И по праву: Нарбондо остался ему должен.

Пратлоу-стрит погрузилась в тишину. Не было видно совсем никого, даже бродячих собак или кошек. Луна, около часа сиявшая меж перекошенными домами, выстроившимися вдоль улицы, давно уплыла прочь. Окно лаборатории Нарбондо темным-темно — горбун отбыл на всю ночь. Сравнительный успех эксперимента с останками Джоанны Сауткотт, а также добытое знание о местонахождении ящика с гомункулом вновь подняли ему настроение, которое было пошатнулось из-за неудачи Пьюла, так и не добывшего рукопись Оулсби. Полученное от Дрейка приглашение явиться на Уордор-стрит посеяло в Нарбондо кое-какие идеи, всколыхнуло определенные страсти, и визит — приятная праздность, необременительный флирт — затянулся до позднего вечера.

Света фонарей на Вестминстерском мосту хватало для чтения; Биллу Кракену случалось читать и при худшем освещении. А ночные звуки — Темза, клокочущая под мостом, торопясь к морю, тихий шелест разговоров людей, собравшихся у фонарных столбов, — все это казалось Кракену осмысленным, слитым воедино. Особенно река. У Эшблесса много говорилось о реках. Видно, писатель ими особенно увлекался, и лишь редкие главы позволяли читателю отдохнуть, не привлекая реку, обычно именно эту, в качестве иллюстрации для отвлеченных рассуждений, которые будучи лишены чайного оттенка строптивых вод отражали бы мир безжизненным и бледным.

Весь день и большую часть предшествующей ночи Кракен без остановки бродил вдоль русла Темзы, коря себя за то, что не сумел отобрать ящик у ненавистного доктора. Собственная жизнь преставлялась ему сыгранной пьесой. Она опустела, лишилась всякого содержания. Большинство зубов уже выпали. Единственным его достоянием, не считая одежды, был пробитый пулей томик Эшблесса, полный жизнеописаний философов, которые, как бы ни старались заполнить зияющий провал его души, помочь ничем не могли. Его, Кракена, несет течение, и уже совсем скоро он скроется из глаз вовсе, потеряется в сером морском просторе.

Кракен размышлял об этом по пути через Холборн, Сити и Уайтчепел; тяжело ступая, погруженный в раздумья, поздно вечером он оказался за Лаймхаусом, где постоял, озирая лондонские доки. Казалось невообразимым, чтобы на планете существовала коммерция подобных масштабов, чтобы столько тысяч людей слаженно трудились ради определенной цели, чтобы корзина табака, извлекаемая из корабельного трюма в полдень, выныривала из мрака именно в этот момент, ведь всего четвертью часа ранее ее скрывали под собой двадцать пять точно таких же корзин — одно определяло другое, в свою очередь определяясь третьим, будто подчиняясь чьей-то воле и в точном соответствии с неписаным сценарием.