Ант Скаландис - Мышуйские хроники (сборник)

Однако впереди за густой россыпью пушистых елок ждал меня лишь чудесный спуск в низину, долгий и ровный. Ветер свистел в ушах, мороз пощипывал кожу, разогретые мышцы работали с наслаждением. И когда лыжня снова вышла на горизонталь, даже начался небольшой «тягунок», я как будто и не заметил этого. Все молотил и молотил в прежнем темпе и с прежней не иссякающей радостью, словно заведенный. Давно уже не было мне так хорошо. Разве только в детстве...

К обеду я отмахал весьма приличное расстояние. По самым осторожным прикидкам километров двадцать, не меньше, и за весь путь не встретил ни единой живой души. Ни прямо по курсу, ни за спиной – нигде. И пейзаж практически не менялся. Поля, перелески, снег, елочки. И лыжня – прямая, четкая и такая же гладкая, как фирменный пластик моих лыж. Вертелись, конечно, в голове недоуменные вопросы типа: что это? Полигон артиллерийской части? Заповедник? Президентское охотхозяйство? Стратегический объект спецназначения? Но мысли толкали друг дружку легко, весело. Не хотелось ни о чем думать всерьез. Через шлагбаумы я не прыгал? Не прыгал. Под колючую проволоку тоже не подлезал. И в конце-то концов, я свободный гражданин свободной страны. Реализую свое конституционное право на отдых. Мне было хорошо, и я бежал.

Это была моя лыжня. Моя собственная. Так я чувствовал.

На закате пришла усталость. Я приглядел высоченную ель и под ее широкими, мохнатыми лапами устроился на ночлег. Плотно поужинал – аппетит был зверский, – улегся поудобнее в своей уютной конуре и, защищенный от ветра и посторонних глаз (интересно, чьих?), крепко уснул. Так крепко, что даже не видел снов.

Следующий день начался безмятежно. С кружки горячего чая и бутерброда. А выбравшись из лесного массива на свободное пространство, занесенное еще более чистым, чем накануне, кристально-чистым снегом, я вдруг остановился в нерешительности. Необозримое белое пространство пугало своей величественной пустотой. Ни дорог, ни зданий вдалеке, ни даже мачт высоковольтки. Только лес за спиной чернеет. Где я? В казахстанской степи, в Гренландии, на Южном полюсе? Новый день выдался не таким лучезарным, солнце светило сквозь морозную дымку, небо казалось выцветшим, почти белым. Так и до снежной слепоты недалеко! А лыжня, убегая вперед и немного вниз, все несет и несет меня в эту белую бесконечность.

Сразу захотелось свернуть. Просто из упрямства. Не стоит и объяснять, как быстро я понял всю нелепость своего поступка: в рыхлом снегу, среди недавно наметенных сугробов ноги вместе с лыжами проваливались едва ли не по колено. Зато по лыжне бежалось еще лучше, чем давеча. Коньки по льду так не скользят, как я скользил по этим двум отполированным полоскам.

«Не гони волну, Шарыгин, – сказал я себе. – Чудес не бывает. Уже к обеду ты выйдешь к какому-нибудь грязному городишке, выстроенному вокруг закопченной кирпичной фабрики, и там будет автобус, и скучные замерзшие люди, и желто-серый снег под колесами...»

«Нет», – подумал я, отвечая самому себе и непонятно против чего возражая. Какая-то неведомая сила заставила упереть палки в снег и сделать остановку. Машинально наклонившись и сняв перчатку, я потрогал лыжню.

Плотный, укатанный снег был теплым и не таял под рукою.

Я надавил сильнее. Ледяная корка треснула, подушечки пальцев обожгло морозным рассыпчатым снежком. Ф-фу! Примерещится же такое! Что за чушь?

Чушь не чушь, а я все-таки крутанулся на сто восемьдесят градусов и пошел назад. «Лучше возвратиться на основную трассу, чем двигаться в неизвестность, – такая мысль показалась наиболее логичной. – Что за мальчишество, в конце концов – лезть напролом в какую-то запретную зону?!»

Но я сумел дойти лишь до леса. Лыжня кончалась ровно в том месте, где вчера я разбивал палатку на ночлег. Нормальный следопыт мог сделать только один вывод из этого милого зрелища: лыжник несколько дней сидел на дереве, а потом спустился с него и пошел. Даже если бы всю ночь валил снег, он не мог засыпать лыжню лишь с одной стороны. Загадка? Да какая там загадка! Просто руководство к действию: иди вперед, Шарыгин!

И я пошел.

К вечеру на моем пути снова вырос лес и я снова заночевал под высокой елью. Второй попытки идти назад предпринимать уже не хотелось. Умом-то я понимал, что по-хорошему должен уйти в сторону. Безо всякой лыжни, чего бы это не стоило. Должен дойти до ближайшего населенного пункта, а там сообщить в отделение милиции, какие здесь странные вещи творятся... Стоп, стоп, какая милиция? Ведь это же верная дорога в психушку. И вообще, если честно, я не хотел по-хорошему. Логика ушла на второй план. На первом было другое. Лыжня бросала мне вызов, и я принял его. Собственно, я принял его сразу, только поначалу не догадывался об этом. А теперь готов был сражаться до конца.

Обычно в трехдневном походе на второй ночевке я доедал поутру последние бутерброды, оставляя на обратный путь только чай. Идти легче и домой приятнее возвращаться с волчьим аппетитом. На сей раз неведомый внутренний голос подсказывал, что провиант следует растянуть на более долгий срок. Внутренний голос не ошибся. На этой лыжне мне суждена была и третья ночевка.

После которой я начал ненавидеть лыжню.

Да, я правильно догадался: она была моя, моя собственная. Вот только некий вселенский шутник переставил все с ног на голову: не лыжня – моя собственность, а я – собственность лыжни. Она элементарно диктовала мне свои условия. И я был вынужден продолжать игру по правилам, с которыми меня никто не удосужился познакомить.

Размышлять о вечном стало теперь особенно интересно. Мир сузился до двух параллельных полосок на бескрайнем поле белизны. Ничего другого просто не существовало. Моя научная карьера? Так ведь это тоже лыжня. Прямая, гладкая, скучная до оскомины. Мои женщины? Так каждая из них была просто лыжней, которую я использовал, чтобы достичь финиша и благополучно забыть мимолетную радость приятного скольжения. Зато эта, новая лыжня как будто мстила мне за всех предыдущих. Да, именно за всех, а не за все. Я думал о лыжне, как о живом существе. Я думал о лыжне. А она вела меня. И целый день я бубнил себе под нос: «Параллельные прямые пересекаются в бесконечности».

На четвертый день стало голодно и грустно. На пятый закончился чай. На шестой сделалось просто тяжело. На седьмой – невыносимо тяжело. Наверно, я уже не мог идти самостоятельно, но лыжня вела. Она ухватывала за шероховатый фирменный пластик и дергала вперед поочередно правую и левую ногу, а я лишь безвольно переставлял палки одеревеневшими руками. Собственно, это был уже не я.

В какой-то момент я напряг память и попытался вспомнить, какой же это добрый человек посоветовал мне поехать именно сюда. Вот вернусь и оторву ему голову в порядке благодарности. Вспоминать было трудно, очень трудно, но я все-таки сумел это сделать. Из глубин заснеженного мозга выплыли два имени, которых я ни разу в жизни не слышал – Иннокентий Глыба и Парфен Семечкин. Да, это именно они подсказали мне станцию Выбор. Но я готов был поклясться, что впервые слышу их имена и фамилии. Впервые слышу. От самого себя.