Дмитрий Емец - Великое Нечто

— На телеграфе тоже вы? — поинтересовался Корсаков.

— Я, — с достоинством признался Андрей Сократович.

— Вот и хорошо. Мне нужно позвонить в Петербург! Андрей Сократович снял трубку и постучал по рычажкам.

— С утра не работает, что-то с линией, — ехидно заявил он.

Никита пропутешествовал в темную часть комнаты, перелез через прилавок и взял две бутылки водки, пачку крекера «Нежный», плитку шоколада и голландский сыр. Потом, вспомнив о чем-то, вернулся и захватил электроутюг.

— Всего и делов-то! — сказал он.

— Вы совершаете уголовно наказуемое преступление: грабите закрытый магазин, — возмущенно сказал Андрей Сократович. — Как дружинник я должен буду оповестить милицию.

— Телефон не работает, — напомнил Корсаков. Он вытащил деньги и положил их на край конторки.

Андрей Сократович издал унылый вздох.

— Как директор телеграфа я не имею права брать деньги за услуги, не входящие в прейскурант, — сказал он и, разглядев купюры на свет лампы, сунул в карман.

— А сдачу? — возмутился Никита. — И почему на товарах не выставлены цены? А ну покажите-ка нам накладные!

Андрей Сократович беспокойно завозился.

— Как директор телеграфа — не имею права. Приходите завтра к девяти, — заявил он.

Никита медленно навис над конторкой. Тень от его огромных плеч накрыла Еврипидова внука, как крылья коршуна жирного суслика.

— Хорошо! Я приду завтра ровно в девять утра, и если окажется, что…

— Не надо паники! — быстро сказал Андрей Сократович. — Не надо горячиться. Один момент!

Он достал из ящичка бумажку с ценами, долго подсчитывал что-то на калькуляторе, а потом, не доверяя электронике, перепроверил результат на счетах.

— Похоже, я немного ошибся, — признал он, протягивая им сдачу. — Досадная оплошность! Как начальник ревизионной комиссии я объявляю себе устный выговор!

Когда приятели уже выходили из магазина с покупками, Андрей Сократович высунулся из-за конторки и крикнул:

— Хорошие вы ребятки! Может, нальете мне за знакомство?

— В библиотеке не пьют! — сказал Корсаков, аккуратно закрывая дверь.

Как оказалось, утюг Бурьин захватил для бабы Паши, которая как-то жаловалась ему, что ей нечем гладить. Обрадованная старуха, бормоча, что ей ничего не нужно, вытащила утюг из коробки и вставила в розетку, проверяя, горит ли лампочка.

— Я, дура-то, уж и жалеть начала, что вас на постой пустила, — призналась она. — Вы-то хорошие, веселые, а девушка ваша и те двое уж странные больно. Вы вон ушли, а они соседку ко мне не пустили, Анисью. Она у калитки стоит, а собака ихняя вся прямо лаем заливается, скалится, как бешеная. И мои-то пустобрехи туда же: хвосты поджали и ну брехать все вместе. Покуда я выбежала, Анисья уж и ушла. И что она людям скажет? Я к ней заходила извиниться, а она уж спать легла.

Но Корсаков и Бурьин как-то не обратили внимания на эту подробность, хотя и вспомнили о ней мельком, когда увидели, что у порога летнего домика, загораживая дверь, лежит помесь овчарки и ризена.

Увидев их, пес вскочил и продемонстрировал клыки, при этом шерсть у него на загривке поднялась.

— Эй, эй? Перегрелся? — спросил Алексей. Дворняга обнюхала их и неохотно отодвинулась, пропуская в дом.

Из-за занавески доносился чей-то незнакомый бубнящий голос. Корсаков отодвинул занавеску и оторопел, поняв, что это говорит Чингиз Тамерланович. При их появлении он внезапно замолчал, скрестив на груди руки.

Лида встала, подошла к Алексею и, как кошка, потерлась о его плечо щекой.

Какая трогательная привязанность двух влюбленных голубков! — сказала Китти, по-птичьи склоняя голову набок и вглядываясь в Бурьина. — Ну а где мой кусочек внимания, а, Никита? Где кусок мамонтятины или хотя бы 6у-сы из куриных косточек?

— У меня есть кое-что получше! — Бурьин показал ей две бутылки водки, которые держал за горлышки.

— Никакой романтики. Одна голая проза, — усмехнулась Китти. — Хотя, что я вижу: сыр! Все-таки, что ни говори, со времен питекантропа Агу-Агу человечество сделало большой скачок вперед.

За ночь собаки поднимали оглушительный лай еще дважды, а под утро притихли. За час до рассвета все застыло, замерло. На деревню наполз глухой молочно-белый туман, скрадывавший звуки, изменявший голоса, перемешавший реальность и иллюзию, сон и явь.

В этот час Корсаков и Бурьин осторожно закрыли калитку и, нырнув в туман, направились к лесу. Никита нес длинный ржавый лом. Изредка он, озорничая, проводил им по доскам заборов, тревожа собак.

У Корсакова раскалывалась голова. Он не выспался, и его грызла какая-то непонятная тоска. Окружающий мир казался стиснутым, сплюснутым, сырым и ужасно тесным, и хотелось говорить об этом, искать какой-то выход.

— Все как-то мелко в жизни, — сказал он, когда они пробирались через ельник. — За что ни возьмешься — все не то. Посмотришь сам на себя со стороны, и противно становится.

— Хочешь совет, как доктор доктору? — проницательно перебил его Никита. — Не пей, когда я пью. Не для тебя это. Пьяницы бывают веселые и хмурые. Ты хмурый.

— А ты какой?

— Я вообще не пьяница. Просто я очищаю мозговые клетки от излишней информации, накопившейся за долгие годы жизни, — заявил Бурьин.

— По-моему, с той скоростью, с которой ты их очищаешь, они уже давно чистые… — буркнул Алексей.

— Еще не совсем. А, черт… что это? — Никита наступил на что-то скользкое и вытер подошву о траву. — А тут и правда полно грибов, — удивился он.

— И коров, — проворчал Алексей.

— Откуда ты знаешь?

— По запаху.

Бурьин посмотрел на подошву и кивнул:

— Похоже, бедняжка заблудилась на опушке. Попетляв еще немного по тропинке в сплошном тумане,

они едва не налетели на изгородь.

— О, знакомое место! — обрадовался Никита. Они перелезли через ограду и вскоре вышли к лесу. Ручей, покрытый белесой утренней дымкой, казался неподвижным. Туман уже начинал рассеиваться, когда из него выплыл Черный камень.

— Будем вырывать этот зуб мудрости, — сказал Алексей и стал подкапывать пень, в то время как Никита подрубал топором мощные корни.

Работа оказалась тяжелой. Пень крепко вцепился в землю корнями, толстыми, как канаты. Лишь к концу третьего часа он поддался, и торжествующие кладоискатели, вдвоем навалившись на лом, выкорчевали его. В сухой мягкой почве под пнем на обрубленных корнях висели белые грибы-мешочки и копошились встревоженные муравьи. Приятели переглянулись и, рассеивая собственные сомнения, взялись за лопаты.

Они не слышали, как в чаще раздался легкий треск. Сквозь бурелом, пугливо озираясь, крался потомок двух ханов и эмира. В какой-то момент ему почудилось, что один из мокрых стволов шевелится. Грзенк отпрыгнул и обогнул подозрительное место, сделав по лесу приличный крюк.