Татьяна и Дмитрий Зимины - Распыление 3. Тайна двух континентов

– Из-за о-о-острова на стре-е-ежень, на просто-о-ор речной волны-ы-ы… Может, их растащить? – спросил я наставника. – А то петь мешают.

– Милые бранятся, только тешатся, – рассеянно отмахнулся Лумумба. – Пусть их.

Взяв пустую бутылку – жадная птица выдула даже вино – я набрал забортной воды и посмотрел на свет. Водичка была тепленькая, мутноватая, с песком. Покрытые усиками и ложноножками инфузории хищно щелкали зубами из-за стекла.

– Процедить бы. И прокипятить. Разика два, не меньше…

Руки так и чесались приоткрыть Завесу и нащупать там бутыль с холодными, покрытыми бисеринками пота, боками. Вода в ней будет чистой, прозрачной и чуть сладковатой. А еще от неё будет слегка ломить зубы и щипать в носу…

– Ну так разводи костер, – перебил мечты наставник. – Помнишь, как на рязанском болоте, когда кикимору ловили?

Не из магического кармашка жилетки, а из обычного, в плаще, он достал спички и швырнул мне, не глядя.

– И долго нам без волшебства? – спросил я, поймав коробок.

– Темпус эст оптимус магистер витэ – философски пожал плечами наставник.

– Может и так, – согласился я. – Только мы раньше сдохнем. От голода.

– Не ной, гардемарин. Штиль накличешь.

Пожав плечами, я стал ловить в воде плавник. В реке кипела жизнь: рассекали, оставляя на воде след из длинных белых усов, крокодилы – их я уже навострился отличать от замшелых бревен, которых в реке тоже хватало; громадными валунами темнели бегемотьи туши – они держались ближе к берегу и движению плота почти не мешали.

В прибое, в светящейся кромке песка, расхаживали длинноногие цапли, копошились чайки, черепахи и тёмное существо с повадками наёмного убийцы. До нас долетали обрывки свистящего шепота: – моя прелесть… где же мы её потеряли…

Отыскав несколько относительно сухих веточек, я сложил костерок и стал поджигать. Несмотря на жару, долго ничего не получалось. Во-первых, я не специалист. Вызвать искру из пальца, вскипятить воду взглядом – это пожалуйста, со всем нашим удовольствием. Но колдовать нам запретили.

Во-вторых, здесь всё было влажным. Влажное дерево, влажные руки, волосы, одежда – на всём плоту не отыскалось ни одной сухой нитки. Но я справился. Просушил несколько травинок, на них – несколько прутиков, затем щепочек и так далее. Терпение, как говорит бвана, и труд – всему голова.

Когда огонь разгорелся, Лумумба достал из плаща лоскут натуральной кожи, скатанный в тонкий твердый рулончик. Раскатал, пристроил над костром, растянув на палочках. В лоскут мы вылили пару бутылок набранной за бортом воды, процедив её через носовой платок. Секрет в том, что, пока в коже есть вода, она не загорится…

Да, давненько мы с бваной походной жизни не нюхали. Не зря он про Рязань вспомнил. Сидели мы тогда на болоте недели три, продукты и Пыльца давно кончились – осталось по одной вмазке на поимку кикиморы; жили в палатке, ловили на леску пескариков, грибы да ягоды собирали… Эх, хорошее было время.

"В Африке вы будете сами по себе", – сказал товарищ Седой перед тем, как зашвырнуть нас в пирамиду. – "Никакой помощи, никакой поддержки. Мы не знаем, что там происходит. Резидентура молчит, а если и пишет, то выдает такие фанаберии, каким нормальный маг, в здравом уме и доброй памяти, ни за что не поверит…"

Из воротника, отогнув подкладку, Лумумба извлек рыболовный крючок, обмотанный леской, и забросил в воду.

– А наживка? – спросил я.

– Закуска градус крадет, – туманно выразился учитель.

Говорил и действовал он на автомате, словно во сне. Я сделал вывод, что наставник напряженно о чем-то размышляет, и не стал его донимать.

Когда вода закипела, мы перелили её обратно в бутылки, а кожаный лоскут просушили и спрятали.

По моему хотению, Лумумбину велению, на леску без наживки попалась рыба, похожая на карася. Только размером раз в десять больше. Выпотрошив складным ножом, я проткнул её прутиками и подвесил над угольками.

А сам улегся на спину и закинул руки за голову. Плескала вода, громко фыркали бегемоты. Кричала какая-то птица. Напоминает павлина, живущего в Московском зоосаде: нечто среднее между плачем девочки, потерявшей мячик и воплем алкаша, разбившего чекушку… Временами какой-нибудь крокодил, выбравшись на отмель, широко раззевал пасть и тоже орал – ну вылитый осёл. Только лысый и с бородавками.

На другом конце плота продолжалась свара. Голоса Машки и Гамаюн повышались и понижались, взлетали к далёким небесам и сливались с плеском волн.

Спорщицы скрупулезно перечисляли все обиды и оскорбления, промахи и косяки, – всплыло даже кое-что из того, о чем я не знал. В ход шли случайно замеченные и скопидомно припрятанные очерняющие факты. Выдуманные леденящие душу подробности беззастенчиво крылись наглыми поклепами, нелепыми эпитетами и уверениями в абсолютной бесполезности оппонента. Временами раздавалось гудение, будто кто-то в сердцах пнул трехведерный самовар – это Машка, растеряв аргументы, пыталась переубедить ворону с помощью ноги. Птица не оставалась в долгу: хирургически точными ударами клюва отхватывала с Машкиной курточки пуговицы и сплевывала их за борт.

Под этот размеренный и в чем-то даже убаюкивающий гвалт я задремал.

Над рекой поплыл аромат жареной рыбы…

– А что это у вас такое? – первой подступила Гамаюн, робко скосив глазки и умильно сложив крылышки.

– А ничего, – подоспела Машка. – Ты столько сожрала, что месяц можешь святым воздухом питаться. Правда, Вань?

Мне в их разборки влезать не хотелось, но в целом напарница была права: сожрав всю еду, ворона поступила не по-товарищески.

– Правда, – кивнул я. И подал напарнице кусок рыбины на пальмовом листе – посуды я хозяйственно нарвал с дрейфующей мимо пальмы, еще и кокосами разжился. – Так как продуктов у нас теперь нет, каждый питается тем, что найдет.

Машка мстительно показала вороне язык.

– Хочешь, ныряй в воду. Там рыбы много… Ах да, я забыла: ты же плавать не умеешь. Ну, может, по дну походишь, пиявок поклюёшь.

– Пиявок? Да чтобы я, птица благородного происхождения… – плот в этот момент толкнуло, и Гамаюн повалилась на доски.

– Бог шельму метит, – мстительно пригвоздила Машка.

– А всё-таки, о каких богах говорил Роман-заде?

Чувствуя приятную тяжесть в желудке, я развалился поперек бревен, подложив под голову пустую корзину. Звезды в черном бездонном небе были многочисленными и крупными, как лягушачья икра.

– А вот мы сейчас и узнаем, – бвана оторвался от созерцания реки. – Гамаюн!

Птица не повела и клювом, изображая на краю плота памятник обиде и унижению.

– Что-то тяжеловато плавсредство идет, – громко сказал наставник. – Младший гардемарин, не пора ли скинуть балласт?