Геннадий Прашкевич - Спор с дьяволом

Шерфиг тоже не вызывал у лейтенанта особого любопытства. Ну да, вечерние допросы-беседы, это разнообразит жизнь, но не похоже, чтобы с датчанином можно было развлечься. Лейтенант даже особой вражды к нему не испытывал. Как, собственно, и к Дании. Такая маленькая страна не может существовать самостоятельно. Пока что ей просто везло. Везло при Карле XII, – не потерпи он сокрушительного поражения, Дания и сейчас оставалась бы провинцией Швеции; ей везло и в XIX веке, – не вмешайся в дело Россия, пруссакам досталась бы вся Ютландия…

Лейтенант Риттер твердо знал: мир должен принадлежать Германии. Это было точное знание, оно не требовало доказательств.

На каждого человека эйфория действует по-своему.

Упоенный легкой победой над датчанами, лейтенант Риттер устроил привал. Именно на привале, воспользовавшись удобным моментом, Мат Шерфиг отнял у него оружие.

В первый момент датчанин хотел пристрелить Риттера. Это развязало бы ему руки. Он мог добраться до Ангмагсалика и тайна германской метеостанции перестала бы быть тайной. Но он вовремя перехватил взгляд лейтенанта – самоуверенный, даже наглый взгляд. Этот взгляд его отрезвил. Он, Шерфиг, не уберег эскимосов, он не уберег гордость Дании – Р.Финна, было бы непростительно просто так отправить Риттера на тот свет. Он должен доставить лейтенанта Риттера в Ангмагсалик, только таким образом лейтенант будет лишен чувства внутренней правоты.

…Они шли через круглое береговое озеро, промерзшее до самого дна.

На отшлифованный ветром лед, тусклый и гладкий, как потертое зеркало, медленно падали вычурные крупные снежинки. Их кристаллические лучи сцеплялись, как шестеренки, лед на глазах покрывался фантастическими фигурами, впрочем, их тут же сдувал злобный ветерок, вдруг прорывающийся с промерзлого плато.

На западе, далеко, равнодушно стыли мертвые склоны внутренней Гренландии – обитель мрачных духов, возглавляемых Торнарсуком. Туда, на запад, стекаются души умерших людей. Эти склоны отливали голубизной утиного яйца, такие же голубоватые, но полные внутренней мощи. Стояли над льдами пролива айсберги, терпеливо ожидая того часа, когда воды вскроются и они, наконец, торжественно двинутся в свой извечный путь – туда, к мысу Фарвел…

Север в изображении Беллингера завораживал.

Я не знал, видел ли сам Беллингер заполярные пейзажи. Я не знал, умел ли он сам обращаться с оружием. Да, в его сейфе лежал «вальтер», но это еще ни о чем не говорило. Да, он уже десять лет укрывается от мира на своей вилле, но ведь это могло не иметь никакого отношения к его роману.

Страх…

Перелистывая страницы, я вслушивался в ночь.

Беллингер спал. Совсем недалеко от меня. В его спальне горел свет, но он спал.

Какую роль в романе играл он сам?

Ладно.

Я прислушался. Ночь была тиха. Луну закрывали облачки, потом на сад вновь проливался свет.

Роман Беллингера был густо пропитан страхом.

Страх витал в белесом морозном воздухе, страх свирепо дышал в затылок лейтенанту Риттеру, страх заставлял Мата Шерфига торопить усталых собак.

Шерфиг знал – приближается ночь, значит, страхи еще больше сгустятся. Он не мог делить спальный мешок с врагом. Гуманнее было бы пристрелить лейтенанта…

И все же Шерфиг решил доставить Риттера в Ангмагсалик. Достаточно смертей. Как это ни странно, промышленник Шерфиг боялся смерти.

Ветер, дувший с полюса, сделал свое дело: снег плотно сбило, все гребни срезало, неровности занесло. Усталые собаки дико оглядывались на людей. На фоне неожиданных бледно-розовых облаков вдруг возникла, высветилась золотистая вершина, оконтуренная невидимым Солнцем. Снизу, на побережье, подошву горы обнимал белый туман, нанесенный с моря – там чернели промоины.

Совсем как возле Ангмагсалика, подумал Шерфиг: туман, а сверху невидимое Солнце. Только там, возле Ангмагсалика, чернеют каменные дома. Сколько раз он, Мат Шерфиг, ни подъезжал к Ангмагсалику, там всегда висел туман. Туман белый, сквозь него проступали черные постройки и скалы. Иногда в тумане выла эскимоска. Мерзкий холодок трогал кожу, вой эскимоски рвал сердце. Может, у нее утонул на рыбалке муж, может, она боялась, что полынью затянет льдом. Тогда душа утонувшего не сможет отправиться на запад. Своим горестным воем эскимоска отгоняла от полыньи Торнарсука.

Страх…

Впоследствии доктор Хэссоп не раз возвращался к этим страницам. Он считал: где-то здесь в душе Шерфига начался перелом, заставивший его изменить направления.

Не знаю. Иногда действия Шерфига были мне по душе.

Он, например, очень просто решил проблему безопасности. Когда немец указал вдаль: «Нунаксоа! Медведь!» – он сразу понял, что медведь послан ему самой судьбой. Сбросив лейтенанта с нарт, он тотчас устремился в погоню. И я понял Шерфига, как, впрочем, ощутил и чувства Риттера. Он один. Вокруг только холод. Упряжка удаляется. Он брошен? Совсем брошен? Датчанин бросил его замерзать?

Лейтенант Риттер внезапно оказался свободным, но, боюсь, эта мысль не принесла ему облегчения.

Он один. У него нет оружия, нет еды, нет собак. Он не в силах пересечь ледяную пустыню, он не в силах добраться ни до Ангмагсалика, ни до острова Сабин. Вряд ли горные стрелки хватятся его раньше, чем через сутки.

Страх…

Беллингер не скупился на убеждающие детали. Он и меня заставил задохнуться от отвращения: ведь, вернувшись, датчанин почти насильно накормил лейтенанта горячей печенью убитого медведя. Кровь текла по небритому подбородку Риттера, но он глотал омерзительные куски. Он не хотел, чтобы пули собственного автомата разбили его голову.

…По дну затененной долины растекался белесоватый мороз. Тысячи иголочек, как шампанское, кололи ноздри.

«Я ничего не вижу», – прохрипел Риттер.

«А тебе и не надо ничего видеть, – прохрипел в ответ датчанин. – Теперь я твой поводырь. Тебе придется терпеть. Потом еще с твоих ладоней клочьями слезет кожа – печень медведя перенасыщена витаминами. Но это не навсегда. Ты убил Финна и эскимосов – это навсегда. А твоя слепота не навсегда, тебе придется терпеть».

Страх…

Ледяные кристаллики медленно падали с низкого неба, скапливались на плечах, в каждом сгибе одежды. Их призрачный блеск утомлял глаза, воздух сиял, как радуга. Но не меньше, чем этот тусклый блеск, Мата Шерфига мучила ненависть. Она усилилась, когда он прочел отобранное у Риттера письмо, которое лейтенант адресовал в Берлин – в город, в котором Шерфиг никогда не был, но в котором, без всякого сомнения, бывал в свое время Рик Финн.

«Герхильд, – писал Риттер своей жене. – Север мне по душе. Это мой край. А мои друзья – бывалые люди. Некоторые из них ходили по скалам Шпицбергена еще до войны. Так что, когда ты получишь письмо, знай: я не один, меня окружают крепкие верные люди. Мы питаемся кашей и бобами, черным хлебом и пеммиканом – у нас достаточно сил. Ты знаешь, я всегда хотел быть сильным, прямым, и чтобы кулаки у меня были тяжелые, и чтобы я мог объясняться на двух-трех языках. Так вот, Герхильд, я силен и прям, и кулаки у меня тяжелые, и я свободно изъясняюсь с любой миссис Хансен. Почему-то в Дании, – писал лейтенант, – большинство миссис – Хансены… А еще здесь любят свечи, здесь много свечей. Есть круглые, есть витые, есть плоские, как блюдца, есть здоровенные, как поленья – какие угодно, Герхильд! Как только закончится война…»