Фрэнк Стоктон - Рождество Стивена Скэрриджа

Стоял сочельник. Твердокаменный небесный свод, темный и тяжелый, навис над белой землей. Леса поседели от мороза, и исполинские деревья сгибались, как будто не могли выдержать вес снега и льда, который возложила на их плечи юная зима.

В конце одинокой тропинки в торжественной и безмолвной лесной чаще стояла хижина, которая, возможно, и вовсе не была бы видна в отступавших сумерках, если бы из трубы не поднимался тонкими колечками слабый дымок, похоже, в любую минуту готовый подобрать свой тощий хвост и окончательно исчезнуть. Внутри, у очага, в котором дотлевали испускавшие упомянутый дымок угли, собралась семья Артура Тиррела - он сам, его жена, сын и дочка.

Стоял сочельник. Из дальних уголков леса пришел влажный воздух и незваным гостем проник в хижину Тиррелов, он посидел на каждом стуле, полежал на каждой постели и заключил в леденящие объятия каждого члена семьи. Все вздохнули.

- Отец, - сказал мальчик. - Нет ли еще дров, чтобы я мог подбросить их в огонь?

- Нет, сын мой, - с горечью ответил отец, спрятав лицо в ладонях. - В полдень я принес последнее полено из поленницы.

При этих словах мать вытерла с глаз немую слезу и мягко подтолкнула детей ближе к тлеющим углям. Отец встал, подошел к окну и угрюмо уставился наружу, в ночь.

Поднявшийся ветер усеял сухими ветками тропинку, по которой ему вскоре предстояло отправиться в ближайший городок. Но он не думал об опасности: закалка его сердца была под стать жесткости его судьбы.

- Мама, - начала девочка, - можно я повешу чулок на ночь? Ведь сегодня сочельник.

Булатный клинок не поразил бы материнское сердце острее, чем этот вопрос.

- Нет, моя милая, - дрожащим голосом ответила она. - Ты должна надеть свои чулочки, ведь у нас нет огня и твои ножки замерзнут без них.

Девочка вздохнула и печально посмотрела на чернеющие угли. Но тут же подняла голову и продолжила:

- Но, мамочка, что, если я буду спать, не укрыв ноги одеялом? Старый Санта-Клаус может положить что-нибудь совсем маленькое в чулок прямо у меня на ноге, между чулком и кожей, правда же, мамочка?

- Мама плачет, сестра, - сказал мальчик. - Оставь ее. Отец тем временем закутался в свое потертое пальто, надел на голову потрепанную соломенную шляпу и пошел к двери.

- Дорогой отец, куда ты идешь в такую ужасную ночь? - воскликнул его маленький сын.

- Он идет, - ответила мать в слезах, - в город. Не удерживай его, сын мой, ведь он купит макрели для нашего рождественского ужина.

- Макрель! - хором воскликнули дети, и их глаза засветились радостью. Мальчик вскочил на ноги.

- Ты не должен ходить один, дорогой отец, - сказал он. - Я пойду с тобой.

И вдвоем они вышли из хижины.

Улицы наводняли веселые лица и красивые свертки. Да, снег и лед толстым слоем покрывали тротуары и крыши, но что с того? Каждое окно светилось радостным светом, радостный огонь приносил тепло и уют в дома, радостные сердца раскрашивали здоровым румянцем и зажигали счастьем лица в веселой толпе на улицах. В одних лавках с изогнутых балок свисали в тучном довольстве огромные индейки; гигантские вазы с цукатами, орехами, изюмом источали восхитительные ароматы, гармонично сливавшиеся с запахами апельсинов, яблок, бочек с сахаром и мешков со специями. В других свет люстр играл на отполированных поверхностях множества новых тачек, саней, лошадок-качалок или подсвечивал безмятежные черты лежащих на прилавках кукол и злобные рожицы джеков-попрыгунчиков. Урожай шариков и волчков едва умещался в лавке, повсюду стояли коробки и бочки с солдатиками; со всех выступов свисали крошечные рожки, по углам громоздились коробки, полные чудес, и среди всего этого толпились радостные дети, сжимая свои маленькие кошельки. Рядом были кондитерские лавки - эти земные райские обители для юных душ, где золотые карамельки, превосходный сливочный шоколад, разноцветные мятные леденцы и другие восхитительные сласти простирали свое благоухающее изобилие повсюду, где только возможно.

Возле этих и многих других лавок и магазинов, палаток и лотков толпился городской люд, богатый и бедный. Даже самые скромные горожане находили немного денег, чтобы купить что-нибудь в тот веселый рождественский сочельник. Здесь можно было видеть, как девица низшего сословия спешит домой с дешевым цыпленком; а вот еще одна, с уткой; а здесь бережливый отец семейства склоняется под тяжестью индейки и огромной корзины разных замечательнейших вещей. Повсюду светились приветливые огни и очаги, источавшие тепло, светлые и веселые особняки, уютные и удобные многоквартирные дома, румяные щеки и сияющие глаза. Снег и лед никого не печалили, ведь вокруг было столько всего теплого и радостного. Так даже лучше в такой праздник: что за Рождество без снега?

Сквозь эти веселые толпы - по оживленным улицам, где кричали счастливые мальчишки, а веселые девочки сновали туда-сюда по магазинам, - шел человек, который не был ни радостным, ни оживленным и веселым, ни счастливым. Это был Стивен Скэрридж, владелец многих домов в этом городе. Он носил пальто, пусть и старое, зато теплое и удобное, с меховой оторочкой по вороту и рукавам. Шляпу он плотно нахлобучил на маленькую голову, как будто хотел укрыться от всех звуков веселья, наполнявших город.

У него не было ни жены, ни сына, и это время радости для всего христианского мира только досаждало ему и раздражало его черствое эгоистичное сердце.

- Ох-хо! - сказал он сам себе, в то время как его арендаторы, один за другим, нагруженные корзинами и свертками, спешили мимо и желали ему веселого Рождества. - Ох-хо! Похоже, что сейчас в торговле все идет как по маслу. Ох-хо-хо! Они все выглядят щедрыми как миллионеры. Ничто не открывает карманы так, как атмосфера праздника, ха, ха! Еще не первое число месяца, это верно, но пусть - я все равно пойду и соберу свою арендную плату сегодня вечером, пока все эти денежки еще на плаву - ох-хо! Ха-ха!

И старый Скэрридж пошел от дома к дому, угрожая выгнать всех, кто не заплатит ему в этот же вечер. Некоторые мужественно сопротивлялись, ведь день оплаты еще не наступил, и такие получали указание о необходимости выехать в ближайшее время, некоторые, протестуя в бессильной злости, выплачивали все сполна; другие, бедняки, не имели денег для выплаты по этому непредвиденному требованию, и Стивен Скэрридж хватал все, что попадалось под руку и мало-мальски удовлетворяло его запросам. Так, многие бедные семьи сквозь слезы смотрели, как беспощадный землевладелец уносит индейку или жирного гуся, которые должны были украсить рождественский стол. Дети рыдали, расставаясь со своими барабанами и игрушками, и многие маленькие знаки приязни, которые завтра должны были стать подарками, перешли в собственность бессердечного Стивена. Было почти девять часов, когда Скэрридж закончил свой гнусный труд. Он обратил все, что изъял, в деньги и как раз возвращался в свой негостеприимный дом с таким радостным светом в глазах, какой не сиял там уже много дней, когда увидел на ярко освещенной главной улице города Артура Тиррела с сыном.