Сергей Панарин - Барабан на шею!

Раздались аплодисменты, плавно переходящие в чавканье и стук кружек.

– За будущий достаток! – провозгласил Лавочкин.

Позже эрцгерцог наклонился к Колиному уху и прошептал:

– Эх, Николас, вашу музыку я готов слушать хоть каждый вечер.

– Поверьте, мой репертуар быстро надоедает.

Слегка набив животики, бородачи потянулись к искусству.

В основном звучали длинные эпические песни вроде Хельгиной.

Из этих жемчужин народного творчества солдат узнал многое о жизни славного Страхенцверга. К примеру, сын гнома и человеческой женщины сам был женат и оставил после себя не только гору трупов, но и двух детей. Дочь Страхенцверга родилась гномихой, а сын – человеком. Гномиха осталась в пещере и стала предводительницей местного племени маленьких рудокопов. А сын ушел наверх, в королевство Вальденрайх, дав начало роду Страхолюдлих.

Любопытным оказалось и объяснение того, почему укус горбуна превратил похищенную принцессу в оборотня. Дело в том, что будущая мать злейшего в мире карлика сильно болела. Недуг был страшным, практически неизлечимым. А будущий отец Страхенцверга, могущественный колдун и многознатец, все-таки спас женщину, пересадив ей волчий гипофиз. Она выздоровела, но по полнолуниям стала превращаться в волчицу. Горбун унаследовал эту неприятную особенность. Позже он заметил за собой желание кого-нибудь укусить. Укушенные заражались оборотничеством.

Еще предок местных бородачей и их подруг отличался редкостной любовью к садизму. На его совести была гибель целого вида драконов – двенадцатиголовых. Страхенцверг охотился только на таких.

Он мог вырезать деревню, спалить город или наслать мор на целую страну, для того чтобы пробудить воображение, испытать вдохновение художника. До конца своих черных дней горбун считал себя именно живописцем, а не сумасбродным палачом…

Когда бесконечные песни закончились, настало время танцев. Гномы плясали под быструю ритмичную музыку, зачастую лишенную какой-либо мелодии. Каштанововолосая искусительница вытянула Колю из-за стола и закружила по мраморному полу, не прекращая обольстительных мероприятий и показывая «товар лицом».

Гномьи пляски предполагали высокие затейливые прыжки. Лавочкин самоотверженно танцевал и продержался довольно долго. Наконец сдался:

– Все, красавица. Я устал.

– Если герой устал, то красавица отведет его в опочивальню, – вкрадчиво сказала каштанововолосая.

Солдат, расслабленный элем и бесконечными скачками, не почуял скрытого смысла предложения гномихи, хотя она не очень-то и скрывала этот смысл.

– Веди, – кивнул Коля.

Он успел заметить ехидную улыбку Хельги Страхолюдлих, прежде чем вышел из зала.

Впереди семенила, отчаянно виляя бедрами, маленькая искусительница. Мощные своды, разукрашенные картинами, закончились, незаметно сменившись грубо вырубленными в скале пещерами. Эхо, размножавшее шаги, исчезло. Стало глухо, как в погребе. Потолки были едва выше человеческого роста. Коридоры постоянно разветвлялись. Все чаще в основных, широких, ходах встречались боковые двери.

– Квартиры, – пояснила провожатая.

– Как тебя зовут? – поинтересовался Лавочкин.

– О! А я думала, герой не спросит. Пфердхен [24].

– Кобылка?!

– Да, я именно так и представилась.

– Очень… приятно. Я Николас.

– Экая новость! – рассмеялась гномиха. – Ну, вот мы и пришли. Наше с сестрой гнездышко.

– А сестра?..

– На пиру. Она любит веселиться…

Пфердхен толкнула одну из дверей, ступила во тьму. Через полминуты зажегся мутный свет: хозяйка запалила свечу.

Зайдя внутрь, солдат очутился в норе: низко, узко, мрачно… Согнувшись в три погибели, Лавочкин проследовал за Пфердхен в крайнюю справа дыру. Там стояла неестественно большая кровать – человеческая, не гномья.

– Вот и ложе, рыцарь.

Хозяйка водрузила свечу на сундук, стащила с кровати покрывало.

– Милости прошу.

– Спасибо. – Коля выжидающе посмотрел на Пфердхен.

– Раздевайся, – сказала она.

– А ты?.. – Солдат принялся подбирать слова, обозначающие «Ты уже иди, да?»

– А я тоже разденусь, не волнуйся, – ответила гномиха.

Лавочкин начал понимать, в какую сторону развиваются события. Пфердхен, конечно, женщина симпатичная, но очень уж маленькая: чуть ниже его пояса.

«Дурной вариант, – подумал парень. – Я будто этот… Ну, в „Лолите“… с мелкой… А тут еще Марлен… Ерунда какая-то!»

– Если я правильно догадываюсь… – промямлил он.

– Правильно, правильно, – проворковала Пфердхен, расстегивая платьице.

– Тогда, прости, ничего не получится.

– Ты повредился в бою?

– Н-нет.

– Болеешь?

– Нет.

– А что? – нетерпеливо спросила гномиха.

– Я дал обет.

– Ха! Я тоже дала обет. Я дала – я взяла.

– Нет, я так не могу. Понимаешь, ты…

– Я что? – гневно взвизгнула Пфердхен. – Я маленькая, да? Говори!!!

И тут из соседней комнатки донесся детский плач.

– Это кто? – Коля вытаращился на стену.

– Племянничек. Разбудили мы его, – досадливо сказала гномиха. – Побегу за сестрой.

Она зашагала к двери.

– А мне что делать?

– Ничего. Жди!

Пфердхен выскочила в коридор.

Солдат почесал затылок, слушая «А-а-а-а! Уа-а-а-а!!!». Ребенок не умолкал, вопли были душераздирающими.

– Ну и нравы, – пробормотал Лавочкин. – Детей в люльки – и на пир!

Он зашел в комнатку, где стояла крохотная колыбель. В ней ревел грудной гномик – маленький розовенький пупсик.

Коля осторожно взял ребенка на руки. Точнее, на одну. Второй стал размахивать, привлекая внимание плаксы. Тот заинтересовался. Притих, следя за болтающимися пальцами.

– Вот… Умница… Баю-баюшки-баю… – заговорил Лавочкин. – Спят усталые игрушки… Книжки спят… Одеяла и подушки ждут… Уй-я!!!

Гномик проворно согнулся и цапнул солдата за большой палец.

Жертва детского вероломства уложила преступника обратно в люльку.

– Блин… Больно-то как! До кровищи… Неужели у тебя уже есть зубы?!

Грудничок рассмеялся, показывая два передних зубика.

– Ржешь еще… – обиженно сказал Коля, вытирая и зажимая ранку. – Ну ни хрена у меня не получается с вами, детьми!.. То загипнотизирую, то усыплю не там, где нужно. Ты вот кусаешься…

Притопали Пфердхен с сестрой. Мать мельком взглянула в люльку.

– Хм, порядок, – сказала она и пропела:

Она провела ладонью по лицу малыша. Тот сомкнул веки и мерно засопел.

– Так, Пфердхен. – Мамаша ткнула пальцем в грудь сестры. – Опять кричала во время?.. Хотя вы оба одеты… Но в любом случае, я тебе сколько раз говорила, чтобы ты вела себя тихо? Николас, прошу вас, вы человек сознательный… Не позволяйте этой бесовке, как бы сказать… В общем, не надо близости в нашем доме, хорошо? А то она верещит – уши закладывает. И вам неприятность, и мальчонку моего разбудите.