Андрей Белянин - Не надо, Азриэлла!

— Я не учу. Я пытаюсь понять.

— Что здесь понимать? Я там чужая.

Женщина то ли задумалась, то ли прислушалась. Она смотрела куда-то в глубину леса, словно спрашивала совета неведомо у кого.

— Я не делала так, чтобы Принц влюбился в тебя, — молвила она. — Если бы ты была дурой, хамкой и невежей, то даже в самом роскошном платье, в умопомрачительных драгоценностях, в крошечных туфельках ты не завладела бы его сердцем. Здесь нет ни моей вины, ни заслуги. Ты всё сделала сама. И сама надела вторую туфельку.

— Я люблю его.

— Значит, прими свою жизнь такой, какая она есть. Смирись. Так, кажется, учат вас ваши попы?

— Я там чужая, и мне всё чужое. И я не могу смириться— Принцесса вот-вот заплачет. — Я думала, ты сможешь мне помочь.

— Только добрым словом, милая моя девочка.

Эту грусть ни с чем не перепутаешь. Кто не был бессилен перед неизбежностью, тот не поймёт.

— Но… почему?

— Чтобы почувствовать гармонию с любым миром, надо быть внутри него, вырасти в нём, принять его, стать его частью. Ты же пока — часть другого мира.

— Мира слуг и челяди? Там, где отвела для меня место мачеха? Вот уж нет!

— Никто и не говорит, что это твой мир. Но тебя тяготит несвобода, в которой ты живёшь в королевском дворце, ты привыкла быть свободной. В мыслях, в словах и поступках.

У Крёстной тонкие руки, покрытые лёгким загаром, руки знатнейшей из знатных, но без аристократической белизны. Как странно…

— Тебе не кажется странным, что принцесса, будущая королева, может быть столь несвободна?

— Не кажется. Так было, есть и будет. Либо ты принцесса, либо ты кто-то другой. Например, Золушка.

— Да… Принцесса-Золушка звучит глупо. Крёстная разводит руками, изображая растерянность, но на губах её играет лукавая полуулыбка.

Хотя часы не бьют полночь, но разговор пора заканчивать. Иначе Принцессы хватятся — и паника, которая возникнет в результате, сравнится только с кануном

Всемирного потопа. А потом будет столько разговоров…

— Значит, нет никакого способа? — спрашивает Принцесса уже с высоты своего седла.

— Есть, — говорит зеленоглазая очень серьёзно. — Стать Принцессой, но не забыть о том, что ты когда-то была Золушкой. — Ей самой становится неудобно от ненужного пафоса собственных слов.

— Прощай, Крёстная.

— Прощай, детка!

Шелестят кусты, и скворец скандалит из зарослей неловкую всадницу, которая торопится обратно — к своему Принцу, к своей жизни, другой жизни.

Крёстная водит тонким пальчиком по коре старого ясеня.

— А захочешь забыть, не получится, — шепчет она тихо и грустно-прегрустно. — Напомнят. Рано или поздно.

Может быть, она различает в шелесте листвы резкий мужской голос, надменный и в этот миг полный презрения: «Ты хоть помнишь, кем ты была? Золушкой». Но эти слова прозвучат ещё не скоро. А может быть, вообще никогда не прозвучат.

Хотя вряд ли.

В агрегате, предназначенном для стрельбы, было килограммов восемь весу. Оптика напоминала средних размеров гимназический телескоп. Благородного красноватого оттенка лаковый приклад украшали арабески и серебряные накладки.

— Что, вот из этой дуры? — весело спросил Ваня и покачал четырёхрычажный арбалет на руке.

— Да, — суховато ответил Кирилл Матвеевич. — Из этой. И поменьше иронии, ваша светлость. Мы и без того сильно упростили традицию. Раньше…

— Знаю я про ваше «раньше», — отмахнулся Ваня. — Четырнадцать лет долбили, вызубрил, как «Отче наш».

— Позволю заметить, ваша светлость, это «раньше» более ваше, чем моё. Мой род служит короне не дольше полутора веков.

— Где вас только тогда откопали, заноз, — пробормотал Ваня и с нарочито тягостным вздохом начал снаряжать магазин.

Болты были тяжёлыми, с завёрнутыми кульком лепестками наконечников. В полёте они раскроются — также как и оперение. Загудит, завоет пугающе в специальной свистульке воздух. Находиться на противоположном конце траектории — страшно. Ваня хорошо знал об этом. Вот, например, третьего дня, во время манёвров… Стрельба по их позиции велась болтами с тупыми гуттаперчевыми головками, и всё-таки Митя Елпырин, друг и кузен, от испуга натурально распла-

кался. А ведь давно не малыш, шестнадцать лет! Впрочем, и восемнадцатилетнему Ване стоило больших трудов сохранить непроницаемое лицо, когда с неба посыпались жутко завывающие арбалетные стрелы.

«Боже, царя храни…» — верноподданнически закурлыкал телефон у Кирилла Матвеевича.

На лице Кирилла Матвеевича возникла смущённая гримаса. Он переступил с ноги на ногу и втянул голову в плечи, стараясь не оказаться к царевичу спиной и в то же время укрыть от него трубку. А с нею — и тайну переговоров.

Ваня ребром ладони вколотил магазин в приёмник арбалета.

— Секретничайте без опаски. Я не слушаю, — громко сказал он и отошёл шагов на пять.

Прицелился в кривую осинку (целеуказатель мигом отсчитал метраж, ввёл поправку на ветер) и плавно, как учили, спустил крючок. Отдача оказалась сильнее, чем ожидалась. И гораздо сильнее, чем у пневматического самострела. Басовитого гудения тетивы слышно не было, врут романы, лишь железно лязгнули рычаги лука.

Болт пробил стволик навылет. Из-за спины донеслись сдержанные рукоплескания.

— Не нужно оваций, — довольно улыбаясь, попросил Ваня. — Что, папенька звонил?

— Да. Его величество интересуется, каков ваш настрой, — сообщил Кирилл Матвеевич. — Ваши братья, Николай Александрович и Василий Александрович, уже пустили стрелы. Ждут только вас.

— И прилетели их подарочки, разумеется, к Соне и Варьке?

Кирилл Матвеевич молча кивнул. Ваня покачал головой:

— Надеюсь, никто не пострадал. Николаша — известный снайпер.

— Его величество на сей счёт меня не проинформировали. Послушайте, Иван Александрович, может быть?..

— Хорошо-хорошо, — сказал Ваня и направил арбалет в сторону леса.

— Я не то хотел сказать… Осмелюсь предложить ещё раз. Может быть, всё-таки проедем к усадьбе Феодоры Карловны?

— Ни за что! — сказал Ваня бесшабашно и выстрелил.

Ошибки не было. Сканер показывал ровнёхонько на поганую лужу. Надеяться, что там обитает девица-красавица, было бессмысленно.

«Может, хотя бы русалка?» — почти без надежды подумал Ваня.

Он передал арбалет горестно причитающему Кириллу Матвеевичу, расправил высокие голенища охотничьих сапог и полез по чавкающей грязи. Напрямую. Уже на четвёртом шаге поскользнулся и едва не упал. Шапка свалилась. Подбирать её не имелось ни малейшего желания. Ругая себя последними словами (от особенно крепкого сочетания немедленно начали гореть уши) за то, что не сообразил вырезать батог, Ваня лез, и лез, и лез к чёрной яме. Было совершенно ясно, что никакой невесты тут не отыщется. Даже последней утопленницы. И то: сводить счёты с жизнью куда как приятнее в глубоком омуте, в чистых струях.