Надежда Первухина - Вежливость королев

— Вы сожалеете о том, что стали королевой Тарсийского Ожерелья?

Кириена поджала губы. Вольно ему потешаться над нею! Ему — и над нею! Она этого никогда не забудет.

И не простит.

Когда-нибудь она бросит ему вызов. За все те возвышающие унижения, что пришлось ей испытать по его милости. За корону и почетную кличку «ваше величество»!

И они будут драться.

На равных.

— Королевой?! Это же смешно, герцог. Никто из членов Совета, никто, даже вы, мессер Рено, не видите во мне королеву на самом деле.

— Помилуйте…

— Вот видите. Вы слова не даете мне сказать. Речь настоящей королевы вы не осмелились бы прервать. Вероятно.

Герцог покаянно склонил голову.

— Простите, ваше величество.

— Пустое, герцог. Вернемся к нашей войне. Я намеренно говорю «нашей».

— Я понял, ваше величество.

— У нас действительно все так плохо, как доносите мне вы, а также мои агенты? В битве при Фестале мы действительно потеряли наш арьергард?

— Увы…

— И флотилия Славной Затумании потопила наши бригавеллы в сражении у мыса Истинной Веры?

— Совершенно верно. Этого следовало ожидать. Великая Затумания недаром зовет свой флот Неповрежденной Громадой. А наши утлые самотопы вместо кораблей… Конечно, если б мы заранее знали о грядущем бедствии, то выстроили бы флотилию, использовав все запасы королевского едра, но увы…

— Да разве дело в кораблях? В мечах, стрелах и копьях? Дело в людях, герцог. Это они выигрывают или проигрывают. Они возносятся к славе или падают в пропасть забвения. А война дает возможность каждому достичь истинных высот духа и обрести… Почему вы так на меня смотрите, Главный Советник?!

— Простите, ваше величество. Но меня чрезвычайно изумили ваши слова о том, что человек достигает каких-то там высот духа на войне. Поверьте, об этом на войне и речи нет. Никакого благородства! Никакой чести! Дрожь за собственную шкуру и собственный карман — это и есть человек на войне.

— Я не верю вашим словам, герцог, они слишком злы.

— Зато правдивы, королева.

— Может быть, в этой стране все происходит именно так, как вы и говорите, Советник, — после долгого молчания заговорила Кириена. — Но в Монохромме понятия о чести и героизме были драгоценны для всех: мужчин, женщин, детей. Наверное, поэтому мою родину еще никто не смог победить…

Герцог счел опасным продолжение разговора. Все, что касалось бывшего мира его подопечной, было строго засекречено. Не приведи небеса, этот разговор еще подслушает кто-нибудь!

— Скоро наступят знаменитые Тарсийские Ночи, — внезапно сменил тему герцог. — Но в нынешнем году вряд ли они будут праздноваться так, как прежде.

— А как было прежде? — Королева упрямо смотрела в окно. Видно было, что она недовольна таким поворотом разговора, но считает ниже своего достоинства указывать на это Главному Советнику.

Тот только улыбнулся:

— О, Тарсийские Ночи воистину прекрасны! Празднование длится пять ночей — ровно столько, сколько цветет элрис.

— Элрис?

— Да. Удивительный и редкостный цветок, у молодых считающийся покровителем любви, а у старых — покровителем здоровья и долгой жизни. Цветок растет на диких пустошах, принадлежащих Элристрону, и время его цветения сопровождается костюмированными шествиями, танцами, весельем и разгулом по всему Тарсийскому Ожерелью. Все стремятся увидеть, как расцветает элрис. Пока цветет элрис, никто не поднимет меча — отменяются казни, сражения и прочие издевательства над своими ближними…

— Это традиция?

— Да. Но вряд ли на теперешней войне кто-то вспомнит о традициях. Особенно это касается наших врагов.

— Жаль.

— Жаль, — эхом повторил герцог Рено. — Элрис расцветет, а любоваться его цветением будет некому. А ведь считается, что увидевший цветение элриса станет счастливым на всю оставшуюся жизнь…

— Вы видели?

Герцог снова улыбнулся:

— Да. Когда-то.

— Вы счастливы?

— Я видел элрис очень давно, ваше величество. Я тогда еще не был Главным Советником…

— Вы не ответили на мой вопрос, герцог…

— А мне кажется, что ответил, ваше величество. Только золотистые цветы королевского мигелия были свидетелями того, как герцог Рено, откланиваясь, поцеловал королеве руку. Точнее, ладонь, еще сладкую и душистую от налипших на нее лепестков. Что совершенно не было разрешено дворцовым регламентом.

— Святое небо, сколь предивные птицы! Какие гордые у них глаза с желтыми ободками, какие мощные клювы! А эти алые гребни, похожие на распустившиеся цветы трепиона! Теперь я знаю, что не зря прожил жизнь, мессер Гогейтис! Я увидел чудо!

Уильям Магнус Гогейтис вполуха слушал непрекращающиеся восторги мажордома разрушенного замка Дюбелье-Рено. Мажордом восхищался курами. Как известно, традиции Тарсийского Ожерелья почитали кур священными птицами. Видимо, поэтому все куры и были когда-то в державе истреблены. Или наоборот. Сначала истребили, а потом объявили священными… Но это не важно. Мессера Уильяма занимали иные мысли.

Весть о пленении Карины Гогейтис он старался хотя бы внешне переживать спокойно. Да и не к лицу мужчине слезы и истерики. От них не будет толку, если хочешь спасти возлюбленную.

А вот от кур толк будет.

Они — смертоносное оружие против похитивших Карину врагов.

Лишь бы враги подольше оставались в неведении относительно его, Гогейтиса, замыслов!

Потому что внезапность — это тоже оружие.

Только бы Карина оставалась в живых!

Только бы эти негодяи не предприняли против нее чего-нибудь… ужасного! С них ведь станется, у мерзавцев нет ничего святого! Но думая об этом, Гогейтис стискивал зубы и запрещал себе стенать.

Тем более что надо было срочно что-то делать с перенесенной из другого мира птицефермой.

В первый (и единственный) раз Гогейтис направился к обретавшемуся на полянке курятнику в компании с мажордомом и парой служанок. Следуя указаниям Гогейтиса, служанки несли большие тазы с распаренным зерном, мелко порубленной травой и хлебными крошками. Будущих кудахчущих и кукарекающих избавительниц и избавителей следовало кормить как положено. Правда, из магической книги (теперь уже сгинувшей в пламени, разрушившем герцогский замок) Гогейтис помнил о том, что кур, дабы они своим кудахтаньем лишили Удаленных всякой силы наверняка, следовало также кормить истертыми в пыль золотыми самородками. Но где теперь взять то золото?..

Впрочем, куры и зерно клевали с сумасшедшей активностью, вызывая в мажордоме и служанках чувство беспредельного умиления.

— Какие они очаровательные! — восторженно шептались девушки, глядя на толчею, устроенную возле кормушек изголодавшимися хохлатками.