Эльфарран - Как меня опять надули

Ну вот опять, сколько раз я говорила себе, живи тихо, мирно, не высовывайся. И вообще, если ты принцесса, то веди себя соответственно. Не судьба, а поэтому, кое-как прикрыв разорванным рукавом, обнаженное плечо, лежу сейчас животом, на холодных камнях пола темницы. Передо мной лишь стопка чистых листов бумаги да остро отточенное перышко, я смотрю в дальний угол, где битый час, подперев спиной, каменную стену, с недовольным видом неподвижно застыл мой любимый. Впрочем, тот же самый вид был у него еще два дня назад. Когда его подвели к дверям темницы, попросив немного здесь переждать гнев высокоблагородного отца, посчитав подземелье за самое безопасное место. Он, правда, пытался выбрать иную камеру, напирая на то, что видит меня в первый раз, и ему, как женатому эльфу, не пристало коротать ночи с незнакомкой. Его молча втолкнули и заперли дверь на засов.

Значит так. Пишу я сей документ под жестоким моральным нажимом супруга, который сразу после моего недолгого отсутствия, вместо радостных объятий и всяких там нежностей приказал:

– Или ты пишешь подробный отчет о своем исчезновении на второй год медового столетия, или… – здесь он мне поставил такое невероятное условие, что я послушно вывела на белоснежном бумажном листе:

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА,

написана для успокоения расстроенных нервов моего царственного супруга, а еще для разрешения вопроса о недопустимом поведении, позорящем королевский род и полностью отвергающем эльфийскую этику.

Писано десятого месяца весны, в двести второй год по исходу.

Валинор. Подземная тюрьма. Пол. (Стол не предусмотрен, оттого за пятна и грязные разводы ответственности не несу.)

Спасибо и на этом .

Я, как и было указано выше, пока ещё, светлейшая аранель, осознавая всю ответственность, за рассказывание невероятных баек о своих приключениях, чистосердечно признаю, что сей документ есть чистая правда, и ничего кроме правды.

Здесь я немного отвлеклась, а как же художественный вымысел? Муж смерил меня недовольным взглядом,

– Пиши как дело было: четко, ясно, и в подробностях, а изощренность эпитетов оставь критикам, они прекрасно разбираются в сравнениях.

Я вздохнула:

– Ладно, ты всегда умел уговорить.

Итак, все началось в тот прекрасный летний день, когда соловьиный пересвист, запутавшись в аромате расцветающих белокрыльников…

– Это было 23 дня весеннего равноденствия.

– А не пошел бы ты куда-нибудь погулять… извини, пожалуйста, – я кинула взгляд на огромный засов, – забылась (с авторами бывает).

Лег еще сильнее надулся и, отвернувшись, сел ко мне спиной, уходить ему действительно было некуда.

Поехали дальше, – значит так – цвели белокрыльники… ну вот с мысли сбил, я озадаченно почесала затылок, и немного надкусив заостренное перо, посмотрела в угол.

– Свет. Свет? Правильно, свет – это первое, что я видела по утрам, бродя неторопливым, полусонным взглядом в загадочных цветочных узорах богатого королевского балдахина, что нежнейшим бледно-голубым облаком окутывал верх кровати. Лучи восходящего солнца, тепло-бархатистые, такие лучи бывают только здесь на Валиноре, заливали пьянящим золотом утра просторные покои спальни. Я все реже вспоминала свои злоключения, сдержанно улыбаясь, иногда пролистывала дневник, и, пожимая плечами, поражалась собственной несдержанности и горячности. Прошлые обиды, недомолвки, открытая вражда, становились мне все более непонятны, и стыдясь прошлого, я подальше прятала, переписанные набело, заметки. Сгорев однажды в пламени камина, самодельные тетради своим пеплом будто засыпали половину моей жизни, скрыв истину от придворных историков и просто любопытствующих. С прежними временами меня теперь связывала только тоненькая ниточка искренней, не меркнущей с годами, дружбы. Каждый месяц я получала длинное, в конверте из грубой серой бумаги, письмо. Далекий гном Гимли подробно описывал свои трудовые будни, обустройство свежевырубленных залов, намекал на скорые счастливые перемены в его судьбе и, конечно, приглашал на день рождения, причем, по несколько раз в году. Он скучал. Это сквозило меж строк: "И если вы будете проезжать мимо, то загляните к старому другу на кружечку эля."

Муж крепился, но временами тоже бывал задумчив. Обстановка дворца, с его четким распорядком и множеством условностей, угнетала его даже больше, чем меня. Часами сидя в одиночестве на берегу моря, он подолгу любовался изумрудными морскими приливами, тяжелыми волнами, что расплескивая пузырящуюся пену, облизывали прибрежный песок, оставляя на его поверхности гладкие камни блестящей гальки. Он по-прежнему любил одиночество, и сразу после свадьбы, посчитав, что выполнил опрометчиво данное слово, надолго оставлял меня одну. Поначалу я протестовала, плакала, но потом тоже смирилась, и, найдя себя на ином поприще, вскоре даже повеселела. Все дни я проводила в саду, занятая выполнением сложнейшего узора из сотен разноцветных нитей на парадных королевских занавесях. Неторопливо работала в увитой жимолостью и виноградом беседке, а тончайшее полотно ниспадающими до пола изящными складками закрывало мои колени. Прекрасные эльфийки, мои милые фрейлины, распутывали нитки, вдевали их в серебряные иголки, и наши нежные голоса сливались с песнями пестрых щеглов. Где-то едва слышно стонала иволга, и покой, то чего так долго жаждала моя душа, наполнял меня до краев.

– Покороче. Пиши самую суть, не размазывай.

– Не лезь, – огрызнувшись, я упрямо вывела на бумаге:

В тот день, следуя церемониальному распорядку, я училась играть на большой концертной арфе, терпеливо перебирая пальцами сладкозвучные струны сложного королевского инструмента, внимательно прислушивалась к монотонному постукиванию палочки учителя, отбивающему такт мелодии. Занятия эти проходили в главном зале приемов, где, отражаясь в натертом до зеркального блеска полу, я, подобно крупной белоснежной птице, медленно взмахивала широчайшими рукавами, выводя сложнейший напев старинной баллады. Гармония звуков приятно убаюкивала мысли – скоро, на празднике единения эльфийских родов, состоится мое первое выступление. Я на мгновение представила глаза своего свекра: он опять будет так умильно волноваться за меня, незаметно ободрительно кивать, и я оправдаю его надежды, хотя бы в этом. Приятная тяжесть резной рамы немного давила на плечо, мир, ограненный серебряными струнами, пел сладостный напев. Ближе к окончанию урока нас посетил аранен, он быстро прошел просторным залом и, нисколько не смущаясь, чмокнул меня в затылок, (он любил это делать, потому что согласно традиции, это не считается чрезмерным проявлением чувств при посторонних). Я, вздрогнув (так и не привыкла к этим штучкам), взяла фальшивый аккорд, чем вывела из полусонного состояния учителя. Тот встрепенулся и удивленно поглядел на меня.