Алексей Смирнов - Собака Раппопорта

— Что вы! Мир да любовь. Угодил всем…

— Так не бывает, — не поверил следователь. — Чтобы никакого конфликта не было — и вот вдруг на тебе, убийство. Может быть, вы боитесь сказать? Мне признались, что вы неоднократно оказывали врачам и сестрам определенные услуги… в смысле информирования. Сейчас самое время повторить. Не бойтесь, я никому не скажу. Я даже записывать ничего не стану.

Хомский едва заметно усмехнулся.

— Никаких конфликтов, гражданин начальник, — заявил он уверенно.

— Ну, насильно мил не будешь, — многозначительно процедил гражданин начальник. — Вы сами покидали палату ночью?

— Ни в коем разе.

— Стало быть, видели, куда и когда выходил ваш сосед?

— Почему же — "стало быть"? — Хомский оказался не так прост и не велся на провокации. — Спали мы, мил человек.

— С чего бы вдруг такой крепкий сон?

— Так лечат нас. Лекарства, процедуры. На поправку идем.

Следователь отложил ручку, подался вперед:

— Послушайте, Хомский. Я не первый год замужем. Таких, как вы, передо мной прошли сотни. Я вас вижу насквозь. Вы пьете без просыпу, спаиваете палату. Я угадал? Вам, наверно, интересно, откуда я знаю?

— Ваша сила, — Хомский рассудительно потупил глаза. — Наше дело — сторона.

— Я запросто могу задержать вас по подозрению в убийстве. У вас было достаточно возможностей и сил, чтобы ударить человека бутылкой по голове. Больше, чем у ваших приятелей-алкашей. Вы выпили, повздорили, и вот результат. Подобных случаев — тысячи. Я не стану городить огород и заберу с собой того, кто мне больше всего понравится. Например, вас.

— Не пыли, начальник, — Хомский как будто подрос, его плечи расправились, в глазах сверкнул опыт. — Метлу привязывай. Что ты мне шьешь внаглую? Я честный фраер, мне западло валить какого-то залетного баклана. Это беспредел!

— Давно от хозяина? — внезапно перебил его следователь, изучая перстни, вытатуированные на пальцах Хомского.

— Четыре года как.

— Статья?

Хомский снисходительно улыбнулся и назвал. Следователь вздохнул.

— Хорошо. Я вижу, ты непростой мужик.

— Мужики в зоне, — возразил Хомский.

— Не цепляйся к словам. Спрашиваю тебя в лоб: ты знаешь, кто замочил оленя?

— Другой разговор, — удовлетворенно буркнул Хомский. — Не могу знать, гражданин начальник. Говорю тебе от чистого сердца.

Следователь долго и молча созерцал Хомского, так и этак примеряя на него очевидный "висяк", "глухарь". Дальнейшие расспросы казались бессмысленными. Слишком тертый калач, чтобы раскалываться без всякой для себя выгоды. Может быть, патрон ему подбросить? Или пакетик с порошком? Может быть, проделать это поочередно со всеми допрошенными? Он тяжко вздохнул: нет никаких гарантий, что не выйдет ошибки. Начнут прессовать не того человека — да что ему, этому Хомскому, в конце-то концов? Ну, вернется на нары — там ему будет не хуже, чем здесь, если не лучше.

— Значит, не договоримся? — сокрушенно вздохнул следователь. За сегодняшний день он успел навздыхаться достаточно, чтобы перед глазами завертелись круги.

— От чистого сердца говорю, — упрямо повторил Хомский.

— Да где оно у тебя, сердце-то? — не выдержал тот и хрястнул кулаком по столу. — Ты его давно пропил, продал в анатомический театр за бутылку бормотухи!

Хомский укоризненно засопел и ничего не сказал.

…Отпустив — даже выгнав Хомского с глаз долой, — следователь раздраженно собрал бумаги. Его не покидало чувство, что кто-то из его сегодняшних собеседников нагло и беззастенчиво лгал.

Следствие по делу о насильственной смерти Кумаронова потекло своим чередом. Возможно было, что оно и не текло вовсе, так как после ухода следователя никто из его коллег в "Чеховку" не пришел, и никакие оперативно-следственные мероприятия не проводились.

При вскрытии в Кумаронове обнаружились большие скопления алкоголя.

Это укладывалось в общую схему происшествия: тайная пьянка после отбоя, тайная ссора без свидетелей, тайный удар бутылкой по голове, нанесенный неизвестной рукой.

Дмитрий Дмитриевич Николаев имел чрезвычайно неприятный разговор с лицами, поручившими ему спрятать покойного на время призыва.

— Лучше бы он свое отслужил, — такие слова бросили в лицо Николаеву эти разъяренные личности. — Живым бы остался!

— Это еще бабушка надвое сказала, — Дмитрий Дмитриевич, утратив обычную интеллигентность, пошел ва-банк. — Может быть, ему лучше здесь умереть было…

Он знал, что ему нечего терять. И — по большому счету — нечего и бояться. Разберут в горздраве, вынесут выговор. Да хоть бы и сняли. Ну его все к чертям собачьим. Пенсия в кармане — и гори оно огнем.

Посетители тоже знали, что Дмитрию Дмитриевичу бояться нечего. Ограничившись неопределенными и заведомо невыполнимыми угрозами, они покинули его кабинет, и Николаев полез было за валидолом, но передумал, заперся на ключ и хлопнул коньячку.

Коньячок заканчивался. Дмитрий Дмитриевич поднял бутылку повыше и близоруко сощурился, выискивая заранее сделанные насечки на этикетке. Так и есть: в его отсутствие сюда кто-то наведывался и пил. Ключи оставались у дежурной службы, и можно было подозревать любого.

"Ах, дьявол", — пробормотал Николаев, обнаружив, что вор, повадившийся сосать из кабинета главврача, как из коровьего вымени, не поленился и оставил свою насечку, которая точно соответствовала нынешнему уровню жидкости.

В этом угадывалась циничная насмешка.

Дмитрий Дмитриевич, чтобы коньяк никому другому не достался, допил бутылку до конца, из горлышка.

"Вот так, — бормотал он, укладываясь на диван и съеживаясь, словно в материнской утробе. — Вот и славненько. Пускай стучатся, пускай звонят. Все сплошь мерзавцы, всех надо гнать. Закрыть эту чертову больницу на амбарный замок. И каждого…"

Он погрузился в фантастические мечты и задремал.

Через три дня Александр Павлович подготовил на выписку Каштанова и Лапина. Оснований держать их дальше не было никаких. Хомского он оставил на сладкое, а сейчас занимался оформлением документов бабушки, задававшей всему отделению музыкальный фон. Бабушку готовили к поступлению в психо-неврологический интернат, и Ватников сделал невозможное, добившись, чтобы ее туда взяли вместе с железякой на ноге. Васильев обещал лично являться в этот интернат, осматривать бабушку, перевязывать ее, оперировать ее, где скажут — в палате, в коридоре, на пищеблоке; делать что угодно, лишь бы она исчезла отсюда и не портила окружающим кровь.

Он неоднократно пытался пристроить эту бабушку куда-нибудь — хотя бы даже в реанимацию, просто полежать. Что тут такого? Везде лежат, даже под лестницей, была бы добрая воля. Реаниматолог лично зашикал на Васильева: "Ну ее на фиг! Она у тебя дышит сама, еще чего!" "Могу поставить трубку", — жалобно предложил Васильев. "Ну и поставь! А я — пожалуйста, дырочки обрежу у самых ноздрей, и ничего не будет видно…"