Марина Милованова - Временная ведьма

Ну да, так он меня и послушал. Наоборот, припустил еще быстрей, словно за ним бесы гнались, и вскоре совсем пропал из виду, затерявшись в сумерках. А я, между прочим, никакой не бес. И вообще, раз мешок забыл, его проблемы. Как говорится, что упало, то пропало.

Я вернулась в дом, держа на весу трофей, дотащила свое объевшееся пузо (если так питаться, то очень скоро вырастет) до лавки и плюхнулась на нее с громким стоном.

— Кто был? Чего хотел? — осведомился домовой. Затем увидел мешок и бодро подскочил к лавке. — Что принесла? А ну показывай, вдруг брюкву лежалую подбросили, а ты и рада в дом всякую гадость тащить!

— Тиша, уймись, — мягко попросила я, — От твоих вопросов голова болит.

— Ежели что лежалое, сама дом проветривать будешь, — мрачно буркнул домовой и затих, подозрительно глядя на мешок. Тот вдруг зашевелился. Домовой отпрыгнул, взвизгнув: — Что это?!

— Еще не знаю что, — я почесала макушку, едва сдерживая смех, — но точно не брюква. Если, конечно, она в вашем царстве-государстве шевелиться не умеет. А может, брюква лежалая оттого и шевелится, что лежать ей надоело?

Домовой перевел на меня тако-ой взгляд, что я не удержалась и прыснула в кулак. Затем развязала мешок, не потрудившись даже слезть с лавки.

— А ежели оно кусается? — спохватился домовой, поспешно отскакивая к печке и хватая… ухват. Вот дался им всем этот ухват! И как еще силы хватило!

Мешок вел себя на удивление тихо. Устав маяться неведением (терпение — не мой конек), я потыкала пальцем грубую серую ткань. Внутри немедленно зашевелилось, горловина раскрылась, и мы наконец получили возможность рассмотреть обитателя полотняных недр.

Матерь божья, это ж как и чем нужно было обкуриться природе, чтобы она создала такое!!!

Черное, совершенно лысое, тщедушное тело больше всего напоминало собачье. Красноречиво выпирали острые ребра, и можно было пересчитать все суставы на тонких конечностях. Картину завершали узкая, словно крысиная, морда со встопорщенными пучками усов и непропорционально большие, заросшие шерстью уши-лопухи. Ростом это безобразие было примерно мне до колен, а когда домовой, возопив визгливым голосом: «Крысолак!», двинулся на страшилище с ухватом наперевес, я успела рассмотреть длинный, абсолютно лысый хвост.

Крысолак, испугавшись то ли домового, то ли ухвата, а может, и обоих сразу, соскочил с лавки и понесся большими скачками прямиком в спальню. Туда же забежал домовой. Мгновение спустя послышался страшный грохот.

В раскрытое окно заскочила Маруська и уставилась на меня с немым вопросом в глазах. Я ответила ей тем же, и мы, не сговариваясь, рванули в спальню.

Представшую перед нашими изумленными взорами живописную картину я назвала бы так: «Мамаево побоище, или Насколько страшен в гневе домовой». Кровать (между прочим, металлическая) была перевернута, шкаф разломан, содержимое шкафа разбросано по полу. Испуганный крысолак дрожал всем тщедушным телом в дальнем углу, а на него, угрожающе выставив ухват, грозно надвигался Тихон.

Как апофеоз этого зрелища над всем этим безобразием кружились перья из разодранной подушки, оседая повсюду, в том числе и на самих участниках, чистейшим белым пухом. Честно говоря, я залюбовалась, а потому пропустила момент финала.

Догадливый крысолак, не желая погибать на ухвате, перепрыгнул через Тихона и в два прыжка оказался… у меня на макушке. Крепко уцепился за волосы, благо растительность у меня на голове была густая и длинная, и замер совершенно неподвижно.

Повисла пауза.

Домовой опустил ухват, растерянно топчась на месте, Маруська громко хохотала, сидя рядом со мной, а я мучительно соображала, как быть дальше.

С одной стороны, жутко не хотелось, чтобы это сидело на моей голове. С другой стороны, не хотелось становиться свидетельницей убийства. Если учесть тот факт, что в моем времени по мне Гринпис рыдал горькими слезами, то, разумеется, после непродолжительного сопения победила жалость ко всему живому.

Решительно приставив к голове раскрытую ладонь, я твердо приказала:

— Эй, наверху! Лезь сюда!

На макушке почувствовалось шевеление, и мгновение спустя ошибка природы сидела, а точнее, висела там, где и было приказано, безвольно свесив голову, четыре тощих лапы и зад с хвостом. На моей растопыренной ладони уместилось только костлявое брюхо, то есть ребра с хребтом. Кстати, весило существо совсем ничего.

— И что мы будем делать? — прекратив хохотать, совершенно спокойным голосом поинтересовалась Маруська, ввергнув своим спокойствием домового в глубокий ступор.

— Кормить будем, — вздохнула я, — Все равно ни на что другое он сейчас не годится.

— Крысолака — и кормить!? — истерично взвизгнул домовой, выходя из ступора. — С ума сошла? Его истребить надо, нежить поганую, чтобы людям зла не причинял!

— Знаешь, — обернувшись к домовому, я посмотрела на него в упор, прижимая несчастного уродца к груди, — не знаю, где, кому и какое зло он успел причинить, но последние несколько минут я только и делаю, что наблюдаю за тем, как ты, и только ты пытаешься причинить вред этому вполне безобидному существу, которое виновато только в том, что голодало невесть сколько времени. Ты посмотри на него — только кожа да кости. Ну… и еще глаза.

Действительно, глаза у крысолака были просто удивительные: большие, пронзительно-синие, обрамленные длинными, густыми, черными словно смоль ресницами. И в данный момент эти самые глаза смотрели на меня с такой мольбой, что я чувствовала, что скорее удавлюсь, чем позволю причинить их обладателю хоть какой-нибудь вред.

— Пей давай, — Вернувшись в столовую, я ссадила зверя возле блюдца с молоком, предназначенным для Маруси. Она у меня добрая, возражать не будет.

Крысолак понюхал блюдце, обернулся ко мне, одарил странным взглядом и, заскочив на лавку, сунул узкую морду в мою чашку с остатками молока.

— Эй, ты! Брысь! — Опешив от столь наглого поведения, я замахнулась на зверя. Тот взвизгнул, но от чашки не отошел.

В дверях спальни показался домовой с ухватом в мохнатых ручках. Судя по непродолжительному грохоту, он наводил порядок после разгрома. Увидев крысолака у стола, он вновь застыл истуканом, ухват гулко грохнулся на пол. Зверь подпрыгнул и заработал языком быстрее прежнего. Когда молоко закончилось, поднял морду и посмотрел на меня, явно прося добавки.

— Вот что… — Я осторожно взяла чашку двумя пальцами (вдруг зверь заразный), налила еще молока и обратилась к уродцу: — Чашку, так и быть, я тебе уступлю. Но вот есть за столом ты не будешь. Понятно? Твое место будет… здесь, — Я наклонилась и поставила чашку у ножки стола. Когда буду есть, не будет портить мне аппетит своим видом.