Пламен Митрев - Веслом по фьорду!

Он поцеловал горячую спину сонной девушки, наслаждаясь ароматом её волос.

А что будет с Шаммилой? Кого выбрать — её или Евгению? А если обеих сразу? В пустыне такое принято, может, и не передерутся, а его ласк хватит на двоих…

Что бы сделал в этой ситуации Пламен Славянин? Гуннар вдохнул могучей грудью свежий ночной воздух, вспоминая любимого сказочного героя.

Для начала бы выспался.

О, а это дельная мысль! Синеглазый герой-любовник кивнул и захрапел.

Плам Славянин зарычал в жидкую грязь, и она забулькала совсем как кипящая овсянка. Раб приподнялся на руках, и на голую спину героя опустилась огромная ступня. Великан продолжал издеваться. Нет чтобы взять и раздавить или запустить его в стену вон того полуразрушенного каменного особняка. Великану непременно хотелось поглумиться над Пламом! Как же хотелось ему увидеть человеческую беспомощность…

— Тварь вонючая! — Сын короля орал прямо в чёрную лужу, поворачиваться не было ни сил, ни времени.

Враг, позвякивая цепями, расхохотался и повторил вслед за ним:

— Тварь вонючая!

Чудовище сипело, как проколотый рыбий пузырь, воистину это был в большей степени ветер, чем голос. Плам поморщился от омерзения, вспомнив дыхание возбуждённого дяди Кетиля, которого не возбуждали только фикусы, потому что он никогда не видел фикусов…

Косой дождь рьяно поливал развалины Парижа. Небо свело судорогой молнии, из тьмы проступили поваленные деревья, дома без крыш, ямы, пожары и группки парижан, с интересом наблюдавших за поединком.

Ладони героя заскользили по дну лужи. Руки снова разъехались, но правая наткнулась на знакомый холодный металл. Плам всем телом плюхнулся в гостеприимную грязь, схватился за рукоять и, когда великан стал поднимать ногу, в одно мгновение перевернулся на спину.

Перед его синими глазами предстало огромное серое вонючее пятно. Ступня медленно уменьшалась. Ну всё, конец мучениям…

— Ага-а-а-а-а! — грозно заорал Славянин и вонзил клинок строго в середину пятна.

Реакция последовала сразу. Это был вопль, заглушающий гром, вопль, от которого из уцелевших окон полетели стекла и смальта. Из чёрного леса ответил кашель грачей, а в поле отчаянно завыли мокрые коровы.

Луна спряталась за тучей и дрожала, как арабский нож в руках пьяного нарушителя законов шариата. Великан рухнул на бок, извиваясь и дёргаясь. Победитель, побитый, но живой, молча любовался агонией врага. Строение тела великана не позволяло тому дотянуться до ступни и выдернуть меч. Спина громилы была негибкой, а руки слишком коротки.

— Конец тебе! — крикнул Гуннар, понимая, что он и есть Плам Славянин. — Меч можешь не возвращать, он сделал своё дело и больше мне не принадлежит.

Развернулся и двинулся прямиком в лес. Дождь отступил на второй план и затих, будто нарыдавшийся вволю младенец.

Плам сделал своё дело.

Сосны обступили его — душистые, высокие… Славянин задрал голову, где-то там, наверху, трутся друг о друга их колючие ветви. Сосны не внушали доверия. Между стволов гуляли юркие сквозняки. Почему ему так тревожно? Он остановился и прислушался. Сосны тихо свистели…

Что за…

Свистящие сосны?

Викинг нахмурился и ещё раз внимательно осмотрелся. Может, стоило добить великана? Знать, сам Один свистит ему, но зачем? Уж не хочет ли показать верный путь? Но куда?

Сосны вытянулись, исчезли в ночи и больше не появились. Плам дёрнулся, хотел побежать, но не смог. Ноги налились свинцом, дыхание перехватило, и он… проснулся.

Утром Гуннар сообщил всему племени, что Шаммила, дочь вождя, провела с ним ночь и поэтому не может быть принесена в жертву Иргал-Загу.

Шаман Саед-е-Бархана, немолодой, но крепкий мужчина, измерил Торнсона мутными, как омут, глазами и нырнул в палатку. Женщины бросали на чужака укоризненные взгляды. Шаман с горя полчаса бил в бубен, кричал, выл, ругался, клятвенно обещая впредь не выходить наружу. Племя недоумённо и даже укоризненно обратилось взорами к вождю, но тот только отмахивался. Старик верил викингу…

Тем более что через пару часов шаман всё равно вышел, щеголяя в пёстром ритуальном одеянии из перьев, зубов и когтей. На голове череп саблезубого муравьеда, умершего в припадке эпилепсии, — страшное зрелище. Кривые передние зубы хищника забралом спускались над мрачным лицом. В правой руке длинный посох с продолговатой сухой тыквой с шуршащими семенами на конце, а в левой — сосательная конфета на палочке.

Первожрец подождал, пока конфета привлечёт максимальное внимание публики, и разразился глубоким перекатистым басом:

— Гули! Иргал-Заг разгневался! Проклятие настигнет каждого! Гули!

Он осклабился и величественно, притоптывая в ритме степа, прошёлся по кругу, пока не упёрся в широкую грудь норвега. На каковую шаман и указал пальцем. Впрочем, указал осторожно, без тыканья…

— Гули! Вы доверились авантюристу и самозванцу, который испортит ваших дочерей, охмурит ваших жён и уйдёт с вашими верблюдами куда подальше. Гули!

Театральным жестом, которому могли бы позавидовать актёры-травести Константинополя, шаман схватился за голову. За широкой спиной Гуннара стояли эль-Бекир и Шаммила. Шаман разом переключился на старика…

— Гули! Он во всём виноват, слышите?! Вот на ком лежит вина за нашу смерть! Гули!

Старый вождь склонил побелевшую голову, не в силах терпеть взгляды сородичей.

Тогда голос молодого варвара, ясный и мощный, расколол гробовую тишину:

— Лаешь как пёс, на которого наступил синий слон! Ты шаман или старый дурак? Слушаешь бога, а слышишь только его отрыжку! Побей по собственной голове, если стук в бубен не помогает. Ху…ли, тьфу, гули, кого вы слушаете, а?

Народ громко молчал. Даже вода в озере притаилась. Никто ещё не дерзил шаману, даже ливийские сборщики налогов.

Посох шумно грохнул о землю, семена в тыкве возбуждённо заверещали.

— Авантюрист и самозванец! ООН… тьфу, ОНО найдёт тебя, уж будь уверен, я вижу печать гибели на твоём бесстыжем лице! Хочешь помочь, иди к Запретному ущелью, там и доказывай свою правоту! — Шаман с трудом перевёл дыхание и потряс медвежьими клыками, — А когда западный ветер донесёт твой последний вопль, мы разложим костёр. Огромный. И принесём Иргал-Загу девушку, поруганную мертвецом, но очищенную пламенем!