Лариса Малмыгина - Неприкаянная душа

Предсмертный крик Жанны постоянно стоял у меня в ушах; я мучилась от сознания, что, не зная и не желая этого, испортила жизнь единственной любимой сестричке.

— Почему все живут для себя, а ты для всех? — не раз удивлялась рассудительная Алиночка, наблюдая за моими, не поддающимися никакой логике, поступками. — Так надолго тебя не хватит, мама. Ты просто обязана взяться за свое здоровье, поехать на курорт, накупить кучу крутых платьев. Погляди-ка, вон и папа польстился на другую. Несмотря на красоту, ты постоянно выглядишь замотанной. Хотя бы ради меня, пожалуйста, измени свое отношение к жизни.

— Ладно, ладно, — согласно кивала я, тотчас забывая об обещаниях, данных дочери.

Вычитав в медицинских изданиях, что у обожаемой «квартирантки» имеется синдром хронической усталости, домовой самоотверженно бросился помогать мне по хозяйству: смешно раздувая пухлые щеки, пылесосил ковры, налаживал бытовые приборы, мыл полы, забавно орудуя металлической шваброй. По вечерам Марго запрыгивала мне на колени, Карлос клал голову на надежное женское плечо, и мы с удовольствием пронизывали взглядами незаменимый цветной ящик. Особенно любил Жемчужный спортивные передачи и вездесущую рекламу. А когда по телевизору торжественно звучало: «Немиров! С Новым годом!», элементал завистливо вздыхал:

— Кто такой этот счастливчик Немиров, что его на всю Россию поздравляют? Наверное, чрезвычайно уважаемый человек, который после кончины физического тела удостоится жизни в Раю!

Сегодня шел поединок по боксу между русским и американским спортсменами. Юркий судья, похожий на Луи де Фюнеса своей неугомонностью и настырностью, грубо расталкивал противников в разные стороны, мешая им достойно подраться. Богатыри, как ни странно, не обращали на убеленного сединами забияку никакого внимания. Авторитарный старикан нахально лез между ними, размахивал короткими ручонками и что-то не по-нашему лопотал. Болельщики вопили от справедливого негодования, но из уважения к почтенному возрасту не осмеливались прогнать распоясавшегося старца. Материализовавшийся Карлос сидел рядом и нервно кусал ногти. Неожиданно он отчаянно взвизгнул, и на безразличном телеэкране наступила оглушающая тишина. Боксеры недоуменно завертели головами по сторонам, народ замер, намертво прилипнув к низеньким скамейкам — наглый коротышка исчез.

— Ура! — заорал Жемчужный. — Теперь-то этот кровопивец не будет мешать добрым молодцам! Пускай дерутся!

— Куда ты его дел, дорогой? — стараясь не задохнуться от смеха, спросила я.

— В соседний дом, к престарелой вдове Пелагее, — раздувая щеки, захихикал шутник.

— Зачем? — поразилась я.

— Будет ей новый муж, а уж она его правильно воспитает — отучит кулаками махать, — удовлетворенно потер ладошки элементал.

— Миленький, — хватаясь за живот, запричитала я, — отпусти ты его назад. Этот человек — судья, а он на соревнованиях просто-напросто необходим.

— Да? — удивился «миленький». — На самом деле?

В огромном зале царил хаос. Устав от вынужденного безделья, солидная часть болельщиков решила размяться. Они резво повыскакивали со своих мест и побежали трусцой, наслаждаясь веселыми криками размахивающих руками заинтригованных зрителей. Немногочисленная когорта неспортивных граждан восседала на жестких скамейках и странно улыбалась.

— Где судья? — внезапно раздались громкие вопли отдохнувших фанатов. — Судью на мыло!

Домовой радостно вздрогнул. И маленький, обалдевший от близкого общения с престарелой Пелагеей, седовласый старичок, испуганно хватаясь за огромный кусок пирога левой рукой и чайную чашку — правой, приземлился на середину игровой площадки прямо на разноцветные брикеты неизвестного происхождения.

Объявили технический перерыв, я выключила взбесившийся ящик.

— Хочу смотреть телик! — вдруг возмутился разъяренный фокусник.

— Обойдетесь, сударь, — проворчала я, — сначала прекратите безобразничать.

— Но я же вернул драчливого аксакала на место, — прогундосил удивленный моей велеречивостью дух. — Почему ты сердишься на лучшего друга, Алиса?

— И на какие кирпичи ты посадил бедолагу? — нахмурила брови я.

— На малыша, — икнул несостоявшийся циркач.

— На ребенка? — не поняла я.

— На восхитительное мыло, маленькое «Дуру», которое так здорово рекламирует в своей песне прелестная Глюкоза.

— Что? — ахнула я.

— Разве не слышала, — воодушевился моим изумлением домовой, — как она славно поет про него: ты прости меня, малыш, ду, ду, дуру!

А однажды я заболела, температура поднялась до тридцати восьми градусов, потому пришлось вызывать на дом терапевта. Тот тщательно прослушал внезапно свалившуюся на его худенькие плечики пациентку, сказал, что я подхватила вирусную инфекцию и велел сдать анализы после того, как жар спадет. Карлос самоотверженно ухаживал за больной, благо, что заразиться человеческими болячками он не мог. Уж поверьте: нет на свете лучше сиделок и нянек, чем домовые! Я быстро встала на ноги, а на следующее утро, поднявшись в полседьмого, побежала в поликлинику.

Около закрытых дверей лечебного заведения толпился промерзший насквозь народ. Часы показывали десять минут восьмого, трещал жуткий мороз, но пускать в тепло заветного здания нас никто не торопился.

— Холодно, — умело настукивая зубами всевозможные мелодии, жаловались друг другу пациенты, — почему не открывают?

Ровно в половине восьмого появился опухший ото сна охранник и, отчаянно зевая, отпер амбарный замок.

— Посторонись! — заорала какая-то бабенка, расталкивая острыми кулачками посиневших от продолжительного пребывания на свежем воздухе людей.

— Хи-хи-хи, — послышалось из ее окружения.

То стайка веселых лаборанток впорхнула в теплоту вожделенного казенного дома.

— Стойте на улице, пока не пришли регистраторы, — высоко вскидывая указательный палец в зеленой вязаной перчатке, проворчала одна из них.

— Но мы заболеем, — чуть не заплакала молодая беременная женщина.

— А ну, пошли! — скомандовал мужчина в кожаной куртке. — Изверги!

Затравленно оглядываясь по сторонам, народ повалил в фойе. В лабораторию в верхней одежде не пускали, но гардероб не работал.

— Куда же мне деть норковую шубу? — спросила у меня интеллигентная женщина, робко пристраиваясь возле двери.

— А ты ее брось на пол, — съехидничал дедок в серых валенках.

— Ну-ка выметайся отсюда! — завизжали по ту сторону баррикады.

Из кабинета лаборантской пулей вылетел взъерошенный паренек, держащий в руках свернутую в клубок дубленку.

Возле стены, окрашенной в тошнотворный цвет детской неожиданности, стояла одинокая скамейка, которую оккупировали седые матроны.