Дмитрий Быков - Как Путин стал президентом США: новые русские сказки

На том самом месте в Москве, напротив которого стоит Генеральная прокуратура, в начале 199* года, на заре десятилетия, вошедшего в учебники как Эпоха Большого Хапка, бронированная машина с генпрокурором задела бампером какого-то бомжа. Да такого вонючего, такого нечистого, с такой поганою рожей, что просто мое почтение.

— Тьфу на вас! — закричал бомж бесовским голосом, от которого птицы небесные содрогнулись и дети в колясках укакались. — Быть прокляту месту сему! — и погрозил прокуратуре кулаком, а для подкрепления слов своих сплюнул зеленым. — Ни один, ни один боле не удержится тут! — И тотчас весь затрясся и пропал злой старик, словно ушел под землю.

И точно: не было с тех пор счастья на Малой Дмитровке. Не говоря уж о том, что несколько раз разверзалась земля и вдруг, без причины, поглощала в себя иномарки, тошнее всего приходилось желтому зданию рядом с Институтом марксизма-ленинизма. Первым при свободе назначили Валентина, того, что победил путчистов, — но он, доселе государев любимец, пострадал через чепуху, фитюльку, тряпку, когда ничто того не предвещало. С каким-то щелкопером, бумагомаракою взялся он издавать протоколы дознания о ГКЧП — и был низвергнут за разглашение материалов следствия, хотя и до того все эти материалы были уж перепечатаны басурманскими журналами во множестве вариантов.

Сменил Валентина бородатый малый чудного вида по кличке Казаник, из самой Сибири, прозванный так то ли за сходство головы своей с казаном, то ли за казанское происхождение, то ли просто так, не пойми от чего, потому что и все у него получалось не пойми как. Сначала вознесся он тем, что уступил опальному Борису свою депутатскую охранную грамоту, а потом прославился какою-то особенною честностью, не позволявшей ему и близко выносить соседства лжи и казнокрадства. Сказывали старики, что, едва войдя в здание Генеральной прокуратуры, почувствовал он такую ломоту и как бы тошноту во всех членах, что изо рта его далеко выбежал язык, колена подогнулись, лицо посинело и руки судорожно ухватили воздух. «Душно мне!» — страшным голосом крикнул прокурор и, не вынеся такой плотности интриг и клевет, бежал не оглядываючись до родного Омска, да и там еще отпаивался три дни родниковой водою.

Настал черед Алексея, родом также из Сибири. Не одолел и он страшного проклятия: избавиться от заветной приставки «и.о.» не попустила нечистая сила. Квадратный, ладный собою, вознесся он тем, что нашел будто бы расписку одного Борисова воеводы, который стал неугоден царю, в получении тридцати золотых серебреников. Напрасны были уверения вельможи в том, что и сам он чист, и золотых серебреников не бывает, — воеводу низвергли, а храброго Алексея вознесли. Но едва вошел в роковое здание, набросивши только на квадратные плечи свои проклятую прокурорскую шинель, почувствовал он странное помрачение ума, от которого принялся вдруг кидаться на кукол, где бы они ему ни попались на глаза. Ни одной кукле, будь она хоть выставлена в блистающей витрине роскошного супермаркета, не было от него покою: он тут же кидался душить ее и, покуда не отрывал голову, не успокаивался. То было бы еще можно, и не таких видывала Русь затейников на своем веку, но кинулся он однажды и на куклу, изображавшую главу государства, — и, усмотревши в сем покушение, Борис низринул и его. Доведись несчастному безумцу жить в иное время, запахло бы пыткою, но в просвещенный век повредившийся и.о. отделался Лефортовскою башнею.

На смену ему пришел человек ума просвещенного и жизни смиренной, по имени Юрий Ильич, сущий старосветский помещик по темпераменту, который ежели от чего и приходил в восторг, то разве от грушевого взвару или галушек. Но стоило кроткому Юрию набросить на округлые, пухлые плечи ту самую несчастную шинель, как страшно покраснело лицо его, пот выступил на челе, приоткрылись уста, и понеслись из них нестройные звуки, которых и на самом ведьмином шабаше не услышишь. Порыв дикого любострастия охватил прокурора, и, неостановимый, как буря, бросился он на двоих сразу. Долго ловили его, неустанно бегающего по столице в поисках срамной услады, и все не могли поймать. Когда же поймали, то будто бы снова показался разум в очах его: он даже порывался говорить, что бегал по городу, преследуя преступность… но уже не было веры ему, и пропал законник ни за что!

Много с тех пор сменилось временщиков в проклятом здании: иной удерживался месяц, иной два иной три дни, иного мутило, иного начинали мучить кошмары будто скачет он по полю, а верхом на нем — ведьма не ведьма, русалка не русалка, а сама царская дочь: шпорит ему бока, нахлестывает веником да приговаривает: «Закрой дело Мебетекса! закрой дело Мебетекса!» Седым просыпался чиновник от такого сна и долго ощупывал бока свои, словно ища на них стремян, и не надевал уж более проклятой шинели. А не то бродил по всей прокуратуре страшный демон с лицом жидовина, нос загнут крюком, а глаза… у, какие страшные, какие огненные глаза! из них словно высовывается Доренко! Бродит и стонет, словно грешная душа на том свете: «Прекратите дело „Аэрофлота“!» Никто не мог устоять перед ним, не помогало и крестное знамение — только глумливо хихикал страшный карлик над православными христианами. Никто и за десять червонцев, и за генеральскую шинель не желал переступать порога проклятого здания, и вот уже несколько месяцев разворовывалась Русь без прокурора, пока не сменилась в ней власть и не появился новый царь.

Чуден, право, был вид его! Не слишком мал, не довольно велик, не толст, не тонок, не блондин шевелюрою и не брюнет, он был именно то — не знаю что, какое-то совершенное не знаю что такое: арбуз не арбуз, огурец не огурец, и даже ходил как-то слегка покачиваясь, словно готовясь вот-вот растаять, как бесовское какое-нибудь наваждение. Однако ж не только не таял он, но как будто с каждым днем становился все плотнее и осязаемее, как будто напитывался силою народной любви.

— Что ж это такое, — спросил он раз у первого министра своего двора, — даже любимую ложку у меня давеча украли?

— То исключительно от любви, для сувенира, — отвечал ему первый министр, чиновник хитрого разума.

— Да, от любви! али я вашей любви не знаю? — спросил с холодною усмешкой новый царь. — Воровство от того, что присмотру нет. Где у нас прокурор? — и, не дождавшись ответа по телефону, поехал лично смотреть прокуратуру.

Здание поражало запущенностью и нечистотою. Всякая погань торчала из окон, вход заплело ядовитое растение с волчьими ягодами, трещинами пошли стены, и вместо портретов вождей на стенах такая намалевана была дрянь, что стыдно было глядеть православному человеку. Прокурорская шинель в пыли лежала на полу, брошенная последним своим носителем.